бежать бежать спасаться
этот город взял меня в свой плен
я сгнию здесь заживо как апельсин на самой верхушке дерева
обуглюсь под палящим фиолетово-алым солнцем

о
б
у
г
л
ю
с
ь

почему от этого слова так неистово тянет плакать и царапать стол
простите меня
простите
проститепростите

я больше не буду плакать
я больше не буду смеяться без повода

тоглько не нужно сжигать людей

они не евреи а вы не наши судьи

Бог рассудит

если у Него хватает мужества не отвернуться от этого пятнышка земли

есть ли у Него мужество?

у меня нет

бежать бежать бежать

а бежать некуда

---

А знали ли вы?

Банан почти в 1,5 раза питательнее картошки, а в сушеном калорий больше, чем в сырах.

Более того, банан - это ягода.

_______

Моя жизнь не будет прежней (всегда любила бананы - убийц талии) .____.

Заболела.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

весна весна и кровь стынет в жилах зелёным маревом

Состояние полусонное.

И вроде бы стоило дёргаться, но совсем ничего не хочется.
Реальность до того въелась в кожу, что мне начинает казаться, будто вся я пропахла чем-то жженым, ненастоящим.

Документы на паспорт даже не отправляли. На днях буду с боем забирать их обратно: все доверенности стоят денег.

Черт подери.
Черт подери.
Черт.

Вчера сказали, что во мне слишком много "игры". Нужно в кои-то веки стать серьёзной. Найти себе хотя бы что-нибудь настоящее, выдать эмоцию на зрителя.
А есть ли во мне то настоящее, что вам нужно?
Боже, да я только избавилась от своего унылого взгляда на мир, только начала жить по-настоящему легко, ни о чём не заботясь, пуская события, как воздушного змея без лески и молчала, в самое небо, а меня вновь вталкивают в это серое состояние!

Будь серьезнее, Даскалица.

А я опять чувствую, как в моём горле с хлюпаньем клокочет желчно-кислый, похожий на застоявшуюся озёрную воду или густой маслянисто-жёлтый клей, страх, презрение, и ненависть.
В первую очередь к себе самой, конечно.

Горе, а не человек.

От меня столько проблем.

---

цензуры ради

Пардон, но бля.

В последнее время стала слишком несдержанной и вспыльчивой.

Пора завязывать.

И тем не менее, бля.

---

Миша и малыш Уэсти *___*

@темы: Vegascon

---

ПЕРУАНСКИЙ ЖИРОСОС!!!!!!

ЗАВЕРНИТЕ МНЕ ПЯТЬ С СОБОЙ!!!!!1

---

Кто не умеет писать фанфики?
Я не умею.
Сохранения ваших нервов ради прячу под кат.

В мире много странных вещей.

Люди создают совершенно ненужные вещи. Люди покупают совершенно ненужные вещи. Люди соглашаются избавиться от своей души с такой лёгкостью и горячностью, как если бы она была совершенно ненужной вещью.

Всё это вполне укладывалось в обычный порядок вещей.

И только лишь три горчащих на языке слова: любовь, справедливость и сожаление, оставались непонятыми и непознанными.

Кастиил наблюдает за неустанно бегущей вперед секундной стрелкой и поневоле находит своё с ней устрашающее сходство. Без промедления, без раздумья следовала она приказам спрятанной внутри механизма пружины. Даже будь она живой, не имела бы возможности проверить непосредственное присутствие высшей толкающей в спину силы. Требовалось лишь принимать всё как должное и выполнять своё на Земле предназначение. Отец был чем-то вроде пружины, если имело место приводить в сравнение с Ним изобретение сынов человеческих. А ангелы — шестерёнки и стрелки, летящие сквозь время ведомые одной лишь Его Волей.

Тик. Так. Тик. Так.

Звук раздражает его, но в сложившейся ситуации выбирать не приходится. Хелен молчаливой тенью скользит по кухне, переставляя чашку с места на место. Ей тяжело — он видит этого, но помочь не в силах. Боль её буквально звенит в воздухе, резонирует в стеклянных поверхностях и голове Кастиила, вызывая помехи в вещании. Он хотел было абстрагироваться от этого и принять тишину, но тогда всё его существо заполнял тихий женский голос, а откуда-то со дна души поднималась неведомая доселе волна. Благодать питает его мерным тёплым сиянием, вызывая приятное лёгкое покалывание на самом кончике носа. Ангелу приятно ощущать его, так как воспоминания о недавней сосущей в груди пустоте были невыносимы. Он запер их в себе вместе с другими и боялся притрагиваться.

Хелен вновь переставила пустую кружку с незамысловатым морским орнаментом. Кастиил пил именно из неё. Всё то время, пока жил здесь. А потому её блестящий светло-синий бок впивается в голову раскалённой стрелой. Ангел не смотрит на неё. Ни на кружку, ни на женщину.

Вскоре человеческая сущность в ней совсем ослабеет, а ангельская, лишенная благодати столь долгое время, не сможет поддерживать телесное вместилище в состоянии пригодном для жизни. Как паразит она вытянула все соки из души смертной, а теперь погибает.

Пожалуй, Хелен осталось всего несколько часов. Она знает это. Лицо её остаётся поразительно спокойным, но Кастиил чувствует, что солнце внутри неё уже давным-давно стало красным гигантом, и вот-вот должен произойти взрыв сверх новой.

Ангел знает, что если позволит её гулу заполнить его, то контролировать разломы и закладывающий уши грохот внутри себя самого будет не в силах. А потому упрямо смотрит на неутомимо бегущую секундную стрелку.

Вперед и только вперёд, не оставляя им шанса удержаться в этом страшно прекрасном несправедливом мире подольше.

Господи Боже, почему время идёт так быстро?

— Мне жаль.

Собственный голос кажется сухим и незнакомым. Использовать связки Новака уже давно стало привычным, но они не способны в полной мере отобразить все кипящие внутри раскалённым елеем чувства. Кастиилу хотелось, чтобы слова его пропитались заботой, тревогой, нежностью, привязанностью, сожалением, желанием подбодрить, ни в коем случае не жалостью, но пониманием и горечью. По крайней мере, ему кажется, что его собственный голос должен прозвучать именно так.

— Мне очень-очень жаль.

— Я знаю. И ни в чём тебя не виню.

Руки Хелен ложатся ему на плечи. Маленькие, но цепкие. Она всегда держалась за жизнь всеми мыслимыми и немыслимыми способами, а сейчас словно сдалась. Он взял её кисть, отталкивающую и ужасающую белесыми шрамами от ожогов, и припал к ней губами, силясь забрать её боль, силясь забрать её дрожь.

Хелен умирала, и Аф вместе с ней.

Ангелы-хранители, лишившиеся благодати и не способные предъявить в терминале при пересечении райской границы хотя бы крохотную сбережённую душу, не возвращаются на Небеса.

— В конце концов, — она упёрлась своим маленьким покатым подбородком Кастиилу в затылок, — во всём есть свои плюсы, пусть их и тяжело найти. Пусть я лишена благодати. Пусть сущность моя в связи со сложившейся цепью страшных обстоятельство оказалась намертво сплетена с душой Хелен Лейн. Связь эта позволила мне получить уникальный ни с чем не сравнимый опыт ощущать созданное Отцом с наиболее острой стороны.

— Зачем нужно знание, которое уносишь с собой в поток безвременья?

Кастиил прижал к своей щеке её ладонь, обжигающую, как лёд, и вместе с тем цепенящую, словно пламя, и прикрыл глаза.

А секундная стрелка бежала, бежала, бежала, не останавливаясь ни на мгновение. Сколь сильное чувство он мог бы уложить в этот миг, будь он в нём уверен. Ангелы не чувствуют подобно людям, и всякое волнение, кроме любви к созданному Отцом, чуждо им. Но разве человек — не прекраснейшее из созданного Господом? Разве не все ангелы сотворены Им по образу и подобию Своему?

Аф мягко поцеловала его тёмные волосы и тонко натянуто улыбнулась.

— Опыт этот разделён между нами двумя. Когда сестра моя поглотила твою благодать и благодать других ангелов, чтобы восполнить свою собственную пустоту. Когда братья Винчестеры спасали тебя, а я оберегала тебя. Всё это время ты учился вместе со мной и можешь передать этот опыт другим.

Воздух вибрировал и потрескивал от выплескивающейся из Хелен нечеловеческой боли. Голос её не дрожал. Оловянный солдатик тоже не дрожал, когда плавился в камине, и олово его шляпы и мундира текло, как слёзы.

— Мне рассказать им, как важно относиться ко всему живому с любовью и уметь отличать привязанность особую от восторга, какой бы испытывал сторонний наблюдатель по отношению к изящным цветам?

— Нет, милый мой, милый ангел, — задумчиво протянула Аф и еще раз крепко прижалась губами к его голове, — расскажи им как важно не привязываться к другим существам. Как важно оставаться именно сторонним наблюдателем. Не каждый сможет отпустить, когда придёт время.

Любовь есть умение принимать и давать волю своему избраннику. Справедливость есть умение принимать и давать волю невиновному. А если избранник виновен в беспокойстве твоего сердца? Что такое тогда — «справедливость»?

Кастиил не хотел её отпускать. Но секундная стрелка упрямо бежала вперед, пока под тяжелым взглядом не расправилась и не застыла на циферблате.

— Не каждый праведник заслуживает прощения.

Любовь подразумевает всепрощение, но почему тогда Господь изгнал Люцифера и других, ослушавшихся его, из Рая? Раз любовь выдвигается как сильнейшее оружие и ценность, почему не перевешивает она уязвлённое самолюбие и непрекращающуюся жажду устанавливать и поддерживать равновесие? Что оно — «равновесие», и в чью пользу необходимо склонять его?

Падшие заслуживают только смерти, но Кастиил смог простить её миллиарды раз и чувствовал, что готов взорвать столько же солнц, дабы убедить остальных в верности своего решения, дабы выковать на небесной наковальне для Аф новую чистую как звезда благодать.

— И не каждого нуждающегося стоит жалеть и давать ему второй шанс.

Любовь — даровать новые попытки, снова и снова, бескорыстный дар раз за разом подставлять своё плечо для опоры. Справедливость — возможность оценить тяжесть проступка и помиловать провинившегося, позволив ему исправиться.

Ангелы были самыми справедливыми из всех существ, созданных Господом Богом.

— Пожалуй, это единственное, что мы умеем достаточно хорошо: остаёмся безучастны, не прощаем, не даём второго шанса. И ни о чём не жалеем.

Но Кастиилу было очень и очень жаль.

В частности самого себя.

И от этого страшного открытия крылья за его спиной, казалось, на одну сотую мгновения потемнели.

— Тогда расскажи им, что любовь и справедливость никогда не идут одной дорогой.

Ангел кивнул, соглашаясь.

Справедливость.

Это слово давно устарело.

— В моей жизни мало было оправданного без остатка, — он на мгновение задумался, поглаживая кончиками пальцев бледные костяшки Хелен. Было бы у Аф сердце, оно бы сжалось от боли, — значит, я люблю тебя?

— Если это и есть твой бесценный опыт, то да. Нравилось Отцу разделять мир на чёткие цвета и понятия, но этим лишь он всё усложнил.

Они немного помолчали. Ангел гладил её руку, а женщина прижималась к его виску своей холодной обезображенной щекой.

— А чему же научилась ты?

Возможно, он тоже хотел услышать, что Аф любит его. Всем свойственно желание быть любимыми, но лишь искреннее чувство не требует ничего. Кастиилу нравилось, что тёплое прерывистое дыхание Хелены щекочет его ухо, и ничего не просил взамен.

— Не ронять почём зря слов — многословность, как форма вежливой истерии, остаётся за демонами, а остальная радость ими позабыта. Это весьма честно, не находишь?

Тихий вздох. Кажется, что барабанные перепонки сейчас лопнут. Кастиил слышит, как поверх ангельского эфира накладывается леденящий душу крик о помощи и помиловании.

Говорит, что в нужный момент дорогие духу вещи необходимо отпускать, а сама лишь страстно желает вернуть, не утратить той крохотной толики света, что у неё осталась.

Кивает сам себе и уже уверенно констатирует, ощущая, что вот-вот всё закончится.

Его собственная благодать погибла внутри Гевуры, и Аф отдала ему свою, отсекая и без того малый шанс вернуться на Небо.

Гевура.

«Справедливость Божья»

Ну и где эта хвалёная справедливость?

— Я люблю тебя.

— Я знаю, Кастиил. И мне очень и очень жаль.

@темы: графоманство

---

...

Политика. Политика.

Кругом сплошная политика.

Но мы сегодня построили свой собственный воздушный замок, где мы вдвоём живём в Канаде, у нас есть хаски и мы содержим небольную кофейню, где подаём горячий кофе с миндалём и корицей и домашние пироги.

Уехать по Work&Travel, подтянуть язык и потеряться, ей Богу.

Сдели у моря, ели яблоки, сушёные персики и груши и предавались заоблачным, зареволюционным грёзам.

Чёрт подери, в такие минуты реальность смазывается перед глазами, и я начинаю верить, что такое будущее действительно возможно !

Но наши желания неосуществимы. Лично мои, почти все до единого, в этом году оказались растоптаны чьим-то сапогом, к которому у меня совсем нет притензий. Попробуй высскажи своё "НЕТ" в пустоту без начала и края в надежде услышать ответ и разочаруйся.

Так или иначе, пора было уже давно привыкнуть к тому, что ничего на этом свете не произойдёт как ты хочешь.

Потому что тебя взяла в сплошное непрерывное кольцо колючей проволоки политика.

И твоё Я не берется в расчёт.

@темы: житейское

---

Чертова страна.

Чертовы фашисты.

Чертчертчерт

Нельзя отдавать им наш город

Пожалуйста, Господи, дай в эти нелегкие дни мужества и разума.

И милосердия. Всем.

---

Дурацкая закономерность: те мои стихи, которые особенно мне нравятся, непонятны другим.

Так наверное чувствуют себя психопаты-изобретатели, которые создали чудовище.

ПОЧЕМУ МЕНЯ НЕ КОММЕНТИРУЮТ?! ДАЖЕ НЕ ПРОСМАТРИВАЮТ, МЕЛЬКОР ВАС ИСКАЖАЙ!

я так плохо пишу? :'(

или это все старая добрая аура отчуждения.

Даша, которую не слышат и не замечают ВЕЗДЕ

Но вот когда не надо, она самая шумная, самая неуклюжая и смеется как самый дибилоидный идиот =\

@темы: житейское

---

Очень больно осознавать собственное несовершенство.

Вроде стараешься, делаешь что-то.

Бьёшься. Бьёшься.

А в итоге у кого-то рядом с тобой получается проще, быстрее, продуктивнее и в разы лучше.

Я уже начинаю сомневаться, что я чего-то достойна.

Ведь все мои желания осуществляются у кого-то другого, словно назло.

---

Мёртвые до востребования *________________*

Опять пробило на милые романтичные истории с элементами детектива.



Это прекрасно

---

день чудес. поминки хомяка. четырехзаходный ржач. вино. зелень.

Всемспасибо.
Этобылодействительнокруто!
Никогданедумлачтонастолькосближусьсребятамисхореографии.
Какиежеменяокружаютзамечательныелюди. Иизвсехнихясостоюкакизмельчайшихкакстеклянноекрошевокусочков. Ониниполняютменясвоимсветом.

17лет— хахаха,хихихи

Хо!
Оленистый!
Индюшинаяпопка!
(с)

@темы: житейское

---

август.

Август.
Персики и цукаты
и в медовой росе покос.
Входит солнце в янтарь заката,
словно косточка в абрикос.

И смеется тайком початок
смехом желтым, как летний зной.

Снова август.
И детям сладок
смуглый хлеб со спелой луной.

Перевод Гелескула
Испанская Поэзия.
Ф.Г.Лорка

@музыка: Elysian Fields – Mermaid

@темы: Ф. Г. Лорка

---

It's time

Автор:  fesk.
Фэндом: Хоббит
Персонажи: Монза и канон, весьма ошарашенный
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: Смерть персонажа, Нецензурная лексика, ОЖП
Статус: в процессе написания

Описание:
Алчные желания ее брата, и тень Саурона, что пустила корни в его душу. Необходимость научиться принимать решения самостоятельно. Осознать цену собственной жизни в противовес всеобщему светлому будущему. Слишком много, по личному мнению Монзы, проблем для одного человека, особенно, если в оригинале его вообще не должно существовать в этом временном промежутке.

Глава девятая

Время

Ничего не характеризует человека так точно, как место, где он живет. Дурацкая закономерность, но реальность, при длительном контакте с живым существом, начинает понемногу питаться его жизненными соками, перенимая такое размытое понятие, как «личность», за шаблон для упаковки и формирования собственной материи. Мир вязок и тягуч, схож с огромной растянувшейся от «Начала» к «Концу» медузой. С другой стороны, наша объективная реальность, как утверждают источники, спета хором Айнур, так что было бы правильнее сказать, что пространство — не более чем огромная звуковая волна, ежесекундно изменяющаяся и резонирующая. Жизнь прекращается в этакий сёрфинг, в котором на первое место по важности выходят не хорошие и плохие поступки, которые, вроде бы как, должны бы были определять твою последующую загробную жизнь, а способность оставаться на гребне.

Проще говоря, бесхитростный талант — выживать.

Но даже в наших жилищах прослеживается эта волнообразность. Грубо говоря: замечали ли вы когда-нибудь, что все вещи подле вас располагаются на гребнях сферической волны? Всё дальше и дальше от вас по степени важности и ежечасности использования.

Лихолесье в это плане было более, чем странным местом. Совершенно не похоже на Ривенделл, королевство Лесного владыки Трандуила напоминало скульптуру, вырезанную в стволе старого дерева искусным мастером. Сам дворец располагался, как уже было замечено, в стволе поражающего своей величиной старого дуба, занимающего, пожалуй, площадь приличного микрорайона Дагоски. Дерево было настолько старо, что начало каменеть изнутри и, поддерживаемое лишь эльфийской магией, никогда не сбрасывало листья и не обновлялось уже многие столетия.

Ни один кусок древесины не был вставлен извне: все арки и переходы дворца были выструганы внутри дерева-великана, а оставшиеся куски пущены на создание мебели и лёгких переносных перегородок. Плавные перегибы, закованные в ажурное переплетение металла, зачастую драгоценного, приковывали взгляд и усыпляли сознание. В специальных креплениях покоились сложные граненые светильники, и пламя, захваченное в плен жесткими тенями, делало дворец по-настоящему живым.

Монза прислонила ухо к полу и пораженно замерла, чувствуя, как пульсирует под ней пол, вздыхает и вздрагивает.

Лес устал и требовал покоя. Ему было неистово больно от гнили, что уже давно точила его сердцевину.

Темница была поразительным местом, пускай и мрачным. Каждого из них посадили в отдельную камеру, рассчитанную на человека-двух. Кованные чёрные решетки пахли копотью, будто их длительное время держали над костром, сложенным из сырой древесины, выволоченной из топи. Внутри, прямо в стене, была высечена лежанка, на которой, тем не менее, женщина нашла тонкий матрац, набитый сухой тонко пахнущей травой, и суконное покрывало. Всю их компанию поместили на одном из верхних уровней. Дальше, должно быть, условия были хуже, что могло давать довольно-таки жирный намек об отношении Трандуила к своим пленникам.

Не самая худшая обстановка — значит ему не всё равно. Значит ему что-то от них нужно.

К королю их заводили по одному. Монцкаро была последней, на что даже немного обиделась. Торина забрали перед ней. Лицо его было неестественно серым, а глаза наполнены решимостью и упрямством. Женщина про себя вздохнула и, поймав его взгляд, коротко и убедительно кивнула ему.

Не поддавайся им. Ты прав, в любом случае.

С чего вдруг такая уверенность и желание поддержать этого упрямого волосатого язвительного… Она не знала. Скорее это была негласная солидарность невольных пленников. Раз уж повязали нас вместе, значит и расхлебывать всю эту баланду придется, орудуя одной единственной разбитой ложкой.

Тронный зал был не таким, каким Монза привыкла видеть их в фильмах, просмотренных в подростковом возрасте. Обычно помещение строили намеренно длинным, чтобы по мере приближения к трону у несчастного чётко отложилась необходимость достаточно низко кланяться и достаточно правдоподобно дрожать. Здесь же было слишком много спиралей, ступеней и неправильных форм. Трон, больше похожий на застывшую во времени каплю чистой воды, стоял на возвышении. Тончайшая работа из куска прозрачного, как слеза, хрусталя, украшенный россыпью мелких круглых гранатов, — он напоминал изумительной красоты куст калины, покрытый инеем. Король Трандуил был ему под стать (если конечно уместно говорить, что король может идеально подходить к своему трону, а не наоборот): высокий и хрупкий, как свежий побег, очень бледный, величественный. Его лицо, с высоким лбом и чуть изогнутыми тонкими сухими губами было чисто и свежо, что удивительно для существа столь древнего и, не будем утверждать наверняка, повидавшего поистине великие ужасы и лишения.

Эльф был болезненно худ, но золотая парча кафтана на его плечах умело это скрывала. Король сидел на троне в расслабленной позе, позволив ткани окутывать его тело сияющим облаком. Кожа его тоже светилась изнутри, и Монцкаро сначала показалось, что его изящные ухоженные руки — ни что иное, как продолжение ажурных подлокотников трона.

Что уж так говорить, Владыка лесов Средиземья был завораживающе красив. Зеленые кошачьи глаза таинственно мерцали. Трандуил, казалось, близоруко щурился, и лицо его принимало хитрое, совсем юное выражение.

Ей даже стало как-то за себя стыдно. Вон какой весь из себя красивый сидит, а она, грязная и не принимавшая душ уже по меньшей мере две недели, с сальными перьями слипшихся от пота волос была скорее как ворона, которую за крыло выволокли из помойной кучи.

Минут десять они провели молча. Монза — нагло разглядывая короля, он — лениво высматривающий что-то в лице харадрим. После женщина решительно прокашлялась, прочищая горло и, не имея возможности скрестить руки на груди, напустила на себя, самый что ни на есть, гордый и независимый вид.

— Ну и что дальше? Куда их всех увели? Я вам ничего не скажу! — на последнем слове голос сорвался на неуверенный писк, и Монцкаро рефлекторно сделала несколько шагов назад, защищаясь от возможного гнева эльфийского короля.

Трандуил воспринял все это на удивление спокойно. Неторопливо поднялся со своего места и проплыл вниз по резным ступеням, обошел Монзу кругом, все еще молча, и встал за её спиной. Вдоль позвоночника поневоле побежали мурашки, и женщина поежилась.

— Интересное создание. Давно не встречал таких, — голос его был низок и тягуч, как патока, как и все застывшее в пределах Лесного Королевства, — и живут подобные тебе за морем. Скажи, что забыла ты в компании гномов, направляющихся к Одинокой горе?

Монза еще раз кашлянула.

— Подобные подробности сама узнаю впервые. Честно сказать, все это получилось случайно. Я должна была оказаться в одном месте, а очутилась в другом, неизвестно где, в общем, без возможности вернуться обратно. Но это обратно, на самом деле, скорее вперед, чем назад, а потому найти какую-либо альтернативу в этом месте будет весьма проблематично. Понимаете? А это место, которое мне нужно, находится как раз по пути к пункту назначения у этих низкорослых бородатых шалопаев. И я, как обладатель незаурядного ума, решила сесть им на шею!

Трандуил дернул плечами, и на секунду нахмурился. Потом лицо его приобрело еще более светлое выражение. Смешливое.

— Был здесь один, такой же. Пришел из Озёрного города — Эсгарота, и требовал, чтобы мы пропустили его через свою границу. Смешной человек с темной кожей…

Монза напряглась и почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Александр! Где-то здесь сейчас Александр!

—… Но это лишь дает мне повод усомниться в правоте твоего рассказа. По моему велению его заточили в темницу, а с той поры прошло уж тридцать семь лет. На удивление он еще жив, но смысл тебе идти туда, где тебя не ждут уже почти пол столетия?

Сердце Монцкаро сжалось.

Вот значит как. По всей видимости, она пролетела не только с местом, но и со временем. Бедный её брат, прождав какое-то время свою нерадивую сестру в разбитом поселении, он двинулся ей навстречу!

— Это… — голос её стал совсем слабым и дрожал. Она сглотнула набежавшею кислую слюну и продолжила уже увереннее, — это мой брат. Как я уже и сказала, мы разминулись в пути.

— Лжешь! Не может быть ваша разница в возрасте столь велика!

— Это мой брат.

Трандуил раздраженно цыкнул и, шелестя полами платья, прошествовал обратно к своему трону. Плечи его заметно сгорбились, на лицо легла рваная тень. Корона — переплетение золотых веток и звенящих прозрачно-зеленых камушков — будто возвысилась над узким черепом и стала неимоверно тяжелой.

— Упрямая девчонка. Но, — черты лица короля сгладились, — я вижу на твоем лице отпечаток разума. Ты не так глупа, какой хочешь казаться. Ты… — он замер, смакуя слово на вкус, — интересна мне.

Трандуил щелкнул тонкими пальцами — острие оружия стражи сразу же упёрлось Монзе в спину. Как они умудряются передвигаться столь быстро?

— Пока не решишь сказать мне правду, будешь сидеть в одной камере с тем стариком-твоим «братом». Как одумаешься — дай страже знать. Я терпелив. Человеческая жизнь для меня — песчинка в море времени.

Её увели.

Это оказалось очень страшно, увидеть Александра таки немощным, таким старым и дряхлым. Когда ее завели в камеру он сидел на полу, подобрав под себя ноги и, сёрбая, перегонял в беззубом рту водянистый луковый суп. Монцкаро он словно и не узнал. Поднял на минуту затуманенные глаза, прошамкал что-то про сквозняк и вновь уткнулся носом в свою тарелку.

Монзе показалось, что её сейчас стошнит. Она резко отвернулась к захлопнувшейся решетке и бросила умоляющий взгляд мимо стражника на Фили, его посадили в камеру как раз напротив них. Гном был мрачен и практически сразу же уткнулся взглядом в стенку, не желая никоим образом поддерживать контакт.

Правильно, брат и дядя неизвестно в каких камерах. Что ему дела до женщины, даже полное имя которой ему не известно.

Время, время, время.

Это была пытка временем и тишиной.

Первые дня четыре они так и провели молча, сидя недалеко друг от друга в камере. Здесь было настолько тесно, что они дышали одним и тем же воздухом: Александр выдыхал, а Монза этот же воздух вдыхала. Поэтому её на протяжении всего временя тянуло хорошенько проблеваться. Запах терпкости въелся в кожу. А если прислониться достаточно низко к полу, можно было почувствовать сладкий курящийся аромат вина. Видимо, где-то внизу погреб. И бочки там открываются регулярно.

— Дракон.

Монза резко выпрямилась и чуть не ударилась головой о койку. Ойкнув, она потёрла затылок и, плюхнувшись на зад, вперила в Александра вопросительный взгляд. Лицо его стало почти как прежде, восторженно-возбужденным, а глаза сияли осмысленностью.

— Помешай им убить дракона.

Александр схватил ее за ворот и притянул вплотную к себе. Монцкаро возмущенно зашипела, уперлась руками ему в грудь и сплюнула в сторону. Всё же противно. Брат прильнул к её уху и торопливо сбивчиво зашептал:

— Трандуил любит необычные вещи. Стань необычной вещью. С его помощью ты будешь независима от гномов. Убеди его всеми силами помешать гномам идти в гору. Они разбудят его. И он спалит Эсгарот к чертям собачьим, а зачем его убьют. Ты не должна допустить этого. Скажи эльфу, — Александр закашлялся и на минуту ослабил хватку. Монза сама прижалась к нему, чувствуя, что её сердце сейчас колотится с сердцем брата в одинаково скором ритме, — что дракон может спалить его дом. Ни одна магия его не удержит. Напугай Трандуила и манипулируй этим страхом.

Монцкаро рассеянно кивнула и на мгновение прижалась сухими губами к губам Александра.

— Я не подведу тебя.

Женщина встала, на негнущихся ногах подошла к дверям камеры и навалилась на неё всем телом.

— Стража! Вашу мать, я не собираюсь торчать тут целый день!

Через минут десять подошел эльф, облаченный в светлые сияющие доспехи и плащ со специальной нашивкой. Вот же позерство.

— Скажи своему королю, что он дождался. Я действительно не знаю этого человека, — Монза брезгливо кивнула на брата, что вновь привалился к стене, вперяя в потолок, как она уже сейчас поняла, наигранно бездумный взгляд, — и, если его величество до сих пор готов принять меня, я расскажу ему правду.

А после некоторой паузы, добавила.

— Скажи, что я обещаю посвятить его в самую страшную тайну ныне существующего мира. Его ожидает захватывающая история, на которую не жалко потратить и несколько недель безмолвного внимания.

Глава десятая

Люди и их привязанности

Он знал, что она врет. Но это было достаточно увлекательно: наблюдать за тем, как стремительно проходят измышлительные процессы в голове у этой девчонки. Врала она, действительно, весьма недурно. Но всё же, недостаточно хорошо, чтобы провести владыку Мирквуда.

В этот раз Трандуил принял Монзу не в тронном зале, а в одной из многочисленных комнат отдыха. Тут было очень много белого: тончайшая ткань-облако, из которой мастерами были сделаны искусные занавеси, расшитые серебряной нитью, маленькие пуховые подушки с искрящимися кисточками на углах, кубки и посуда из просвечивающийся белой кости. Сам король сменил облачение на жемчужно-серую рубаху с высоким скошенным воротником, по краю которого каплями росы сияли нежно-голубые драгоценные камни, бархатные насыщенно-вишнёвые брюки, расклешенные к низу, и не менее бордовый гавелок, подбитый соболем. Король был бос и сидел на широкой лаве, скрестив ноги.

Вообще, это скорее напоминало своеобразный диван: этакий очень низкий стол на изящных ножках, на который были щедро набросаны мягкие валики. Нормальный стол, в обычном своем понимании, тоже имелся. На нем приветливо сверкала покатым боком бутылочка вина и плошка с чем-то, отдаленно напоминающим лакрицу, хотя на вкус больше было похоже на медовую пахлаву и имбирное святочное печенье одновременно.

Монзу тоже приодели, пускай и не так роскошно, выкупали и постригли ногти. Последнее было, пожалуй, самым приятным. Кроме того, не задавая лишних вопросов, прислужницы эльфийки выстлали её «нижнее обмундирование» плотным слоем ткани. Циклы пришли с значительным опозданием, но вместо желанного облегчения Монцкаро испытывали лишь навязчивое беспокойство, сидя на светлых простынях. Конечно, можно было в любой момент неловко опрокинуть кубок с вином и удалиться. Но ощущение, что все вокруг стремительно пропитывается запахом свернувшейся крови, не покидало женщину ни на минуту.

Она сделала небольшой глоток из кубка, мелко вздрагивая от тепла, распространяющегося от пищевода во все стороны, наполняющего тело пышущей жаром энергией.

— Так или иначе, я видела это. От Леса не останется ни деревца. Поэтому я тут. Я хочу править историю. Вы ведь можете помешать этому, так ведь? Просто направьте своих людей гномам наперерез, и тогда ваш сын останется жив.

Лицо Трандуила не дрогнуло, но в уголках губ зародилась болезненная усмешка.

— Гномы томятся в темницах, и лишь по моему приказу замки на их камерах будут сняты. Но я не стану этого делать, потому как эльфы терпеливы, и поток истории сам приблизит сокровища Горы на доступное моей деснице расстояние. Дракон не опасен, Монцкаро. Должен признаться, я даже разочарован. История, на которую можно потратить недели, с трудом растянулась на полчаса.

Монза чувствовала, как по её спине скользит холодная капля липкого пота, и заставила себя не прикусить нижнюю губу. Почему-то внизу это казалось простым и доступным планом: обмануть Трандуила, напиться и наесться на недели вперед и, прихватив какое-нибудь оружие и личного раба-красавца эльфа, унести ноги из Лихолесья.

Не тут-то было. Странно было вновь и вновь открывать для себя, что в мире существуют люди, которым природа дала больше разума и внимания к мелочам. В своём рассказе, сочиняемом на ходу, харадрим успела запутаться как минимум четыре раза — Владыка Мирквуда даже бровью не повел, снисходительно внимая лихорадочным речам женщины, в его глазах казавшейся совсем еще ребенком. Но ребенком отчаянным, ребёнком, которого захватила некая больная идея, и он слепо идет, ведомый ею на край пропасти.

Тут Трандуил выступал скорее одержимым коллекционером-извращенцем. Когда живешь на свете очень долго, энное количество времени ведя жизнь папочки-короля-домоседа, поневоле начинаешь испытывать дефицит в хороших историях или нелепых людях. На его счастье, в Монзе причудливым образом сочетались все эти качества, приправленные острым соусом авантюризма, с пахучей веточкой отчаянной веры в неизбежность хэппи-энда поверх блюда.

— Я уже видела это. Моё настоящее искорежено, разбитое прогрессом корыто людских ценностей. Дайте мне изменить его и спасите свои жизни. Один не разбуженный дракон, и история совершит крутой поворот на новый виток.

Король прикрыл глаза и прислонил кубок к нижней губе, становясь похожим на скульптуру из солнечного света. Густые пшеничные волосы с вплетенными в них жемчужными нитями, были собраны в нестянутую косицу, что переваливалась с плеча эльфа на острые колени, как огромный белый питон. Корона, в этот раз иная, выполненная из тёмного золота и инкрустированная изумрудами, от чего неимоверно походила на ветви лозы с зелеными листьями, подчёркивала остроту линий лица, делая его свежим, как у юнца после основательного отдыха за пределами города. Даже когда Трандуил задумывался, его лик не терял выражения спокойствия и умиротворенности, пожалуй даже некого безразличия к происходящему.

Высокий лоб прорезали еле заметные морщины. Должно быть, некогда эльфийский владыка имел неприятную привычку хмуриться по поводу и без. И прежде чем ему удалось избавиться от нее, лицо Трандуила-внутреннего успело состариться, и теперь эти отзвуки приобретенной мудрости, неподвластные маскирующим чарам, оживляли восковую маску, что эльф предпочел носить вместо собственного, живого «я».

Наконец владыка вновь открыл глаза и, отпив из кубка, взглянул Монзе прямо в глаза, намереваясь выпотрошить душу.

— Знакома ли ты с таким словом, как «парадокс», Монцкаро?

Женщина рассеянно кивнула, не совсем понимая, к чему клонит Трандуил.

— Ты не можешь изменить то, что предначертано и произошло, хотя бы лишь потому, что ты жива. Жизнь наполнена цепью связанных меж собою событий, и без любого, даже мельчайшего звена, будущее потеряет смысл. Предположи на секунду, что если я изменю своё будущее, то человеческая женщина, что сейчас сидит подле меня, никогда не родится. А значит не сможет явиться сюда и подтолкнуть меня на это решение. И так далее, твои рассуждения создадут замкнутую цепь, из которой не будет выхода. Может, — Трандуил дернул плечами. Монза заметила, что он всегда так делает, когда собирается сказать что-то совсем несмешное, вызывающее улыбку, — ты и сейчас закольцована. Сколько раз ты была в моём дворце, Монцкаро, и впервые ли я тебя вижу?

Харадрим несколько раз моргнула, собираясь с духом. Его слова имели смысл, однако было гораздо проще считать, что она является первопроходцем, и это первая её жизнь, и ей решать, как повернуть ход событий. Женщина сложила пальцы домиком у груди и, осторожно подбирая слова, возразила:

— Может и так, Владыка, но есть и оборотная сторона медали. Пчёлы, смею заметить, — находясь рядом с эльфийским королем, Монза невольно цеплялась за его стиль общения и незаметно для себя корректировала свою речь, подстраиваясь под обстановку и собеседника, — хранят свой мёд в сотах. Реальность — это мёд. И изменив прошлое, мы лишь перейдем в соседнюю ячейку. Вселенная сплошь состоит из таких маленьких ячеек, между которыми каждый из нас перемещается ежесекундно. Миллиарды различных вариантов событий. Что еще раз доказывает, что мирозданье предсказуемо, и развитие каких-либо событий зависит лишь от нас самих.

Похоже, что Трандуилу это понравилось. Черты его лица стали вдруг хищными, а в глазах поселился недобрый блеск. Эльф залпом выпил содержимое кубка и, поставив его на стол, сомкнул ладони.

— Интересно. Очень интересно. Мне стоит над этим подумать. Можешь пока идти, Монцкаро. Если ты мне понадобишься, слуги сообщат тебе.

— Но как же: вы не выставите дополнительную охрану границ?

— Незачем. Так или иначе, гномы пока что послушно сидят в своих камерах и продолжают забавлять меня своим упрямством. Нет ни малейших причин для беспокойства.

Король отсылающим жестом качнул изящной кистью, и за спиной Монзы, бесшумно ступая, практически сразу же встала служанка.

— Прошу за мной.

Высокая и стройная, в глазах эльфийки блуждало презрение вперемешку с неподдельным интересом. Трандуил понимал её чувства и еле заметно кивнул, предостерегая и одобряя такое отношение одновременно. Эльфийка склонилась до земли в поклоне, ловко подцепила Монцкаро под локоть и поспешила её увести.

Король вздохнули и прислонил прохладную ладонь ко лбу, позволив себе немного расслабиться. На светлом покрывале выделялось алое пятнышко крови, как раз там, где сидела женщина. Трандуил неодобрительно цыкнул, отметив про себя, что покрытие на этом ложе стоит поменять как можно скорее. Он не был мальчиком, но подобные вещи всеравно раздражали его. Девы Мирквуда имели сознательность во время своих циклов сидеть по комнатам, не марая почём зря королевские ткани. Что же, он сам виноват. Ждать неделю, чтобы поговорить с этой смертной он не хотел. Владыка был терпелив, но не тогда, когда дело касалось его собственного любопытства.

— Приведите старика.

Один — ноль, подобный счет не нравился Трандуилу, но он лишь ухмыльнулся. Время играет ему на руку, как и у всякого синда, его у него было предостаточно.

Вошел Александр, и эльф широко улыбнулся, приветствуя его. Приглашающим жестом король указал на место подле себя, предлагая тому присесть и выпить вместе с ним. Мужчина прошел, почти не шаркая слабыми ногами, и вальяжно плюхнулся рядом, не потрудившись вспомнить о хороших манерах. Владыка поморщил изящный нос, но промолчал, наполняя свой и полупустой кубок, оставшийся после Монзы, холодным вином.

— Честно признаться, я приятно удивлен. Столько лет ожидания, и твои слова, что я было принял за нелепую выдумку, оказались правдой. И всё же я не пойму: ты не брат ей, и я вижу это и чувствую, но манипулируешь ею как самым близким человеком. Ты не любишь Монцкаро, и она не любит тебя, иначе бы предпочла сгнить вместе с тобой в камере, чем оставить еще хотя бы на минуту. Что же движет человеческим существом, раз он способен на столь необдуманные и рискованные для себя самого поступки?

Александр сухо усмехнулся и, поскребши бороду, медленно ответил, растягивая слова, явно наслаждаясь своим кратким превосходством:

— Сила привычки, не более чем. Люди склонны привязываться к вещам и другим людям, настолько прочно, что разорвать эту связь уже не в их силах. Это больше похоже на рефлекс — действие, совершаемое неосознанно, при наличии неких особенных факторов. Моя дорогая сестра, — он почти выплюнул это, желчно выжигая из своего сердца каждую букву, — привыкла подчиняться мне, а потому слушается во всем. Я для нее — повелитель и господин, носитель чистого непреложного разума, а от того неприкосновенен. Она выполнит всё, что я скажу.

Трандуил заинтересованно склонил голову набок и прищурился, становясь похожим на озадаченного наглостью бабочки-капустницы кота.

— Всё, что скажешь. Даже умрет?

Александр растянулся в самодовольной усмешке и откинулся на подушки, вытягивая ноги.

— С превеликим удовольствием, наверняка испытывая прилив мрачного удовлетворения. Ещё будет при этом задорно петь песни, и даже пританцовывать, если я попрошу.

Владыка Мирквуда задумался, замерев в неестественной позе. Александр тихонечко присвистнул и двумя пальцами, сев приличнее, подцепил с блюда сладость.

— Ванны уже приготовлены и ждут тебя, Александр, как и всегда, — коротко заметил Трандуил, выходя из своего оцепенения, явно пополнив список «что я еще не понимаю в людях».

— Уже выгоняете?

Мужчина усмехнулся и, чтобы не провоцировать гнев Короля Леса, поспешил направиться к выходу из покоев.

— И все же, вам стоило бы выставить дополнительную охрану на границах. Через день-два гномы покинут стены вашего дворца.

— Не покинут, — в голосе Трандуила послышалась наступающая угроза, — Тауриэль, командир охраны, — не то лицо, в службе которого я склонен сомневаться.

Александр пожал плечами и вышел.

Они сбегут. Потому что ему это необходимо.

@темы: Хоббит, графоманство, Осторожно (!) Попаданцы

---

It's time

Автор:  fesk.
Фэндом: Хоббит
Персонажи: Монза и канон, весьма ошарашенный
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: Смерть персонажа, Нецензурная лексика, ОЖП
Статус: в процессе написания

Описание:
Тьма не может быть Светом, и Монцкаро это хорошо понимала. Однако, переступив через здравый смысл, заставила свой разум и свое сердце поверить, что Гортхаур Жестокий принесет им спасение и обеспечит льготный билет в Подземные Чертоги. Александр верил в Мелькора-Солнце, а Монза верила в своего брата. И видела Солнце в нем.

Глава седьмая

Искажение

Небо светлело. На идеальный бархатисто-черный холст тонкими мазками кто-то, невидимый глазу живых существ, наносил опаловый, бусый, амиантовый слои, и с каждым из них воздух становился прозрачнее и свежее. Чем выше они поднимались, тем неуютнее становилось. Горизонт пылал, как взятый на просвет альмандин: темно-вишневый, обрамленный сияющей ярко-золотой дымкой. Солнца еще не было видно, но его характерный привкус — особый хмель раннего утра — вязал язык и вплетался в волосы. Короткие темные монзины пряди торчали во все стороны перьями. «Ворона» — беззлобно бросил Кили, когда она раздраженно на него зашипела. Нечего честным людям на ноги наступать, вот что! Хотя Монцкаро вряд ли можно было даже с натяжкой причислить к честным мира сего, гнев куда-то вымещать требовалось. А чужое лицо_с_большими_ушами подходило для этой нехитрой цели как нельзя лучше.

Женщина испытывала странное сожаление, когда они ушли из эльфийского сада вечной осени. Слушать арфы (нудные однообразные мелодии приелись на второй минуте) было куда приятнее, чем морозить задницы в горах.

— Слушайте, а это обязательно? — Монза зябко потерла ладони. Гостеприимные дети Илуватара дали ей с собой целую банку жирной мази — теперь она приятно оттягивала внутренний карман плаща. К слову, его тоже подарили эльфы. Хотя сами, наверняка, узнали об этом лишь недавно — небрежно брошенная вещь вмиг считается упавшей. Как следствие, ничейная и ее можно с чистой совестью забирать в свое пользование. Монцкаро предпочитала не думать, кому она могла принадлежать. Почти невесомая серебристая ткань, подбитая пелёсым мягким мехом, не сковывала движений и не пропускала тепло. Вместе с тем, правую руку хотелось окунуть в ведро с битым льдом. Жар распространялся от локтя по всем направлениям, и иногда женщине начинало казаться, что у нее нет руки — лишь сосуд с тлеющими углями.

— Пойдем в обход — потеряем до месяца пути, в лучшем случае. Путь через горы самый короткий.

— Но не самый безопасный, — проворчал Дори. Двалин коротко хмыкнул. — Заря красная, да и тучи вдали. При таком ветре не сегодня, так через пару дней жди грозу.

Идиоты. Если бы почаще смотрели на небо поутру, а не подсчитывали провиант, заметили бы, что небо тут всегда имеет воспаленный оттенок. Много всякой чуши на этот счет ходит. Если бы и правда каждый день кто-то умирал, на земле не осталось бы антропоморфных существ. Ну кроме, разве что, Инкануса — у этого умение выскальзывать из щекотливых ситуаций было чем-то вроде хобби.

Однако наползающие с юга темные клоки туч было сложно игнорировать. Изо дня в день они становились все более отчетливыми. Пятна мазута на синем с красными разводами. Если бы Монза верила в сказки, ей не составило бы особого труда поверить в мистические происхождение неестественной тьмы.

Гроза росла. А вместе с ней чувство тревоги и близости непрошенных приключений. Неприятное такое ощущение. Засунули вам в ботинки засунули дохлую крысу, вы об этом смутно догадываетесь, но до момента соприкосновения вашей ноги с тушкой не можете подтвердить зуд в заднице. А она, все чувствует, все понимает.

Первые капли врезались в череп раскаленными свинцовыми пулями. Монза вздрогнула. Земля вздрогнула. Все обозримое пространство, за доли секунды погрузившееся в темень, замерло.

— Началось.

Женщина поджала губы и бросила в Торину самый яростный из имеющихся в ее арсенале взглядов. Глупо. Прозрачно-серые, как подернутое изморозью окно, и ясно-синие — ледяные сапфиры — встретились. Стекло треснуло и рассыпалось по щекам. Монцкаро сморгнула и отвернулась. Сложно было смотреть на гномьего предводителя без рези в глазах.

Но это не давало ему никакого права констатировать раздражающий факт. Как насчет предложить подыскать укрытие? Толстокожие варвары, думающие только о себе! Женщина захлебнулась в своем возмущении и, чуть ли не впервые в жизни, предпочла до поры до времени закрыть рот. Невзгоды лучше встречать молча. И так за всю жизнь мы говорим даже больше, чем нужно.

Природа, вообще, достаточно непосредственна. Если подумать, то бороться с ней глупо, как черпать воду из озера решетом или искать поля больших сладких дынь среди бескрайних просторов пустыни. Дождь не будет вас спрашивать, нужен он или не нужен, и удобно ли хлещет вас по лицу. Он просто идет и все. Вам остается только смириться с этим фактом, как с фундаментальной истиной, и двигаться дальше, с запалом бывалого бунтовщика насупив брови. Наперекор бушующему ветру и раскатам грома.

— Надо найти какое-нибудь укрытие!

— Что?!

Сказать, что было плохо слышно, значит ничего не сказать. Сжав зубы, Монцкаро плотно прижималась щекой к холодному мокрому камню, отчаянно цепляясь задубевшими пальцами за выступы, образованные мелкими трещинами и наростами. Тропинка была узкой, скользкой, плюс к острым ощущениям — земля под ногами регулярно дрожала и уплывала то влево, то вправо с неприятным гулким треском под еле слышное глубокое ворчание. Может, конечно, это Монзе только казалось. Воздух, пронизанный электричеством, звонким резонансом грома, отдающего в затылке поварешкой по чугунному казанку, давил и забивался в уши комками сырого синтепона. Женщина хорошо помнила, как распарывала в детстве игрушки, желая достать хоть комочек заветной легкой как пух «ваты», а гномы, конечно же, о таком материале и не догадывались. Наверное, вместо синтетики им чудилась грубая необработанная шерсть. Если, правда, ушной серы и густых жестких волос было недостаточно, чтобы начисто заткнуть слуховой проход. Нет, правда, как они вообще слышат? И пользуются ли соломинками с намотанным на них чистым тонким лоскутком ткани для личной гигиены?

Невольно чудились чьи-то голоса, смех, поистине схожий с громогласным хохотом мифический Титанов.

Грохот. Нескончаемый грохот крошащихся властью чьей-то невиданной силы камней.

— Надо! Найти! Укрытие!

— Прекрати умничать — ситуация не та!

Чья-то ладонь, размером уступающая разве что черенку лопаты, вскользь прошлась по её заднице. Не больно, но вполне достаточно, чтобы заставить уважающую себе женщину возмущенно взвизгнуть и, совершив грациозный скачок, вцепиться в волосы впередистоящего. Фили зашипел. Земля опять сотряслась. Монцкаро, до слез стукнувшись коленями, прижалась к чужой спине, повинуясь древнему дикому инстинкту — желанию быть защищенным. Чёрт помянет, где это стоит в пирамиде Маслоу. Парень в монзиных глазах подписал себе диагноз «невменяем», хотя бы лишь потому, что не выделил отдельную ступень под эклеры и имбирное пиво.

— О Махал, каменные великаны!

Она тут умрет. Без каких либо на то ясных причин. Вот просто умрет и все.

Просто потому, что средиземским детинам взбрендило в голову в виду хорошей погоды поиграть в лапту.

Большие парни — большие камни. Логично.

Мелькор. Гортхаур. Кто-нибудь. Если вы есть — спасите меня.

Это было неожиданно даже для нее самой. Сознание на какое-то мгновение замерло, перекатывая под языком эти новые для него слова, внезапно извлеченные из пыльных ящиков и обретшие смысл. Огромные, набухающие, засасывающие в себя, как чёрные дыры. Пульсирующий сгусток темной материи.

Огненный.

Искажающий восприятие.

Собственное немое «что?» самой себе так увлекло ее, что она пропустила момент, когда гномы пришли в движение, словно один слаженный механизм, тропа перед ними разошлась, в буквальном смысле разъехалась по две стороны огромной пропасти, а спина Фили стала вдруг такой чужеродной и жесткой, что пальцы невольно разжались.

— КИЛИ! ДЯДЯ!

— ТОРИН!

— ОРИ!

А не пошли бы вы все нахрен, в самом то деле?

Монза болезненно поморщилась и обхватила голову руками. Реальность вокруг смешалась в сплошное серое пятно.

Моргот.

Душитель.

Его приспешник, с великим множеством имен, то и дело вспыхивающих и путающихся в голове.

Дождь барабанит, и в тело словно вгрызаются тысячи маленьких мух, впрыскивая в кровь трупный яд.

Ущелье.

Ты — смертная. Просто пшик. Мгновение.

Вспышка.

Жалкий огонек, трепещущий на ветру, что может вот-вот потухнуть.

Жизнь за…

Что ты можешь мне дать?

А действительно, что она может ему дать. Такая слабая. Такая…

Отдавшаяся во власть несуществующего голоса в своей голове.

Дыхание вышибло. Кажется, она упала спиной на камень.

Больно. Как же все таки больно.

На глаза невольно выступили слезы, и стало тихо.

И очень темно, и спокойно, как в детстве, когда мама задергивала легкую тюль, чтобы мерцающие огни не так назойливо светили в холодный просвет окна, чтобы стремительный пестрый мир не нарушал границ детской.

Хотя стоп. В ее комнате не было никакого окна. Только маленькие лампочки, как искусственные звезды вмонтированные в высокий темный потолок. Лампы и провалы глазниц плюшевых медведей, которых она с детства боялась и ненавидела. Другой ребенок, худой и постоянно сам себе на уме, любил смотреть на улицу на ночной назойливый шум Дагоски.

АЛЕКСАНДР

Монзу выбросило из забытья с звонко клацнувшими зубами, резью в глазах и головной болью. Нет, болело, несомненно, тотально везде, но барабанный бой в голове нервировал сильнее всего и мешал сосредоточиться. Для начала: ее зовут Монцкаро Трясучка, и вовсе не потому, что враги трусятся как осиновые листочки на ветру от упоминания ее имени — просто особенность строения женского тела, если вы понимаете о чём я. Ей тридцать шесть лет, у нее есть родинка на внутренней стороне среднего пальца правой руки, и при дезинфекции ее постоянно пытаются выковырять как клеща. Хоббит. Старик в идиотской шляпе. Гномы. Вроде ничего не забыла.

Подождите-ка. Где последние три пункта?

Спина зудела. Локоть, как ни к стати оказавшийся на своем месте, на пару секунд затмил обзор вспышкой щиплющей истерии. Если выбросить пару абзацев нецензурщины, всю эмоцию можно было бы описать как «ауч!». Очень громкий «ауч!».

Воспоминания были мягкие, как детский творожок с изюмом. Монцкаро помнила только обрывочные куски, где реальность была сплошь мокрой, недружелюбной и жесткой, как конский волос.

А дальше ничего.

Провал.

Пустота.

Искаженные монохромные помехи.

Женщина осторожно покачала головой, и скользнула здоровой рукой за отворот ткани. Даже не порвалась — вот что значит эльфийское качество! Саднящие пальцы нащупали осколки и жалкие остатки пахучего снадобья, размазавшегося по всей внутренней поверхности плаща. Щелк-щелк, постепенно тело начало осознавать, что и вся спина сейчас, наверняка, в стеклянной крошке и плотном слое заживляющей мази. Эльфийское качество, так его растак!

— Твою же мать!

Голос был сиплый. Вырвался из горла с чистотой звука ржавой пилы. Идеальное звучание от дочери техногенного мира — хор Ривенделла лишился своего лучшего солиста!

Что же, всегда нужно находить повод посмеяться над собой. Поначалу это сложно, особенно лет в восемнадцать, когда весь мир кажется обязанным тебе за одно лишь фе в сторону общества. Однако, чем дальше, тем больше начинаешь понимать, что жизнь-то вообще сама по себе больше похожа на дрянную шутницу. Пытается острым словцом позабавить, да все порой не находит верных ушей. И сам ты всего лишь актер-недоучка, которого против воли выпихнули на сцену говорить перед важными полными «дядями» и «тетями». И ты кривишь свой рот, и неловко вспоминаешь все перемусоленные многими до тебя истории про «шалунишку Боромира, который опять надрался», хотя он, может, с детства тебя восхищает. Да только никому дела нет. Если сам не засмеешься в нужный момент, никто не сообразит.

Монза осторожно села и рискнула осмотреться. Скалы, скалы, скалы. Сплошной мир из камня.

Хорошо хоть в такой долине смерти не придется встречать кого-то опасного. Кто в здравом уме сунется в горы?

Волосы на затылке встали дыбом о чьего-то дыхания.

Восприятие исказилось.

Монцкаро зажмурилась. В этом времени ей слишком часто приходилось бояться.

Надоело! Надоело смотреть опасности в лицо!

Всегда был Александр, который решал все проблемы.

Который делал случайности неслучайными.

Открыла глаза. Никого. Только ветер.

Только лишь больная голова.

Да что же это такое?

— Монза! Монза, не спи!

Словно кто-то подменил ее жизнь своею, спасая многие тысячи раз.

— Да, извини, — женщина рассеянно провела рукой по лицу, массируя пальцами уголки глаз. Очень хотелось спать, а темное пятно леса, неумолимо приближающегося и заполняющего собою все обозримое пространство, действовало почти гипнотически.

Словно кто-то пожертвовал для нее своим правом на существование.

— Только мне как-то жутко?

— Нехорошее место, очень нехорошее.

Хоббит выглядел встревоженным. На его лице, да и не только, залегла тень странной печали и неуверенности. Словно темнота их испытывала.

Женщина тряхнула головой и нахмурилась, в очередной раз. С таким выражением лица она чувствовала себя чуть увереннее. Любые выкидоны можно встречать с такой непробиваемой броней, и они тебя не заденут.

Дурные сны. Это всего лишь сны.

А тьма — только лишь тьма. Всегда есть свет, чтобы развеять ее.

Глупо разбираться, почему она тогда спаслась. Как прошла горы, совсем одна. Ей даже не повезло найти оброненный кем-то мешок. Хотя она представляла, как с гордым видом возвращает одному из гномов, казалось, утерянную навсегда курительную трубку. Была бы хоть какая-то веская причина возвращаться к компании мужланов, а не подохнуть в горах с чистой совестью. Трубка — вещь почти такая же ценная, как паспорт. А без табачного зелья и день не мил.

В конце концов, она обязана была дойти.

Ведь был прогнивший город у озера.

Где ее ждут?

Глава восьмая

Тусклый сон

Смуглинги не любят темноту. Если быть уж совсем откровенными, боятся до дрожи в своих смуглинский коленях и, попади они в лишенную освещения комнату, им стоило бы больших усилий не припустить жидкого в свои смуглинские труселя.

Но дело было, наверное, не столько в отсутствии света, сколько в том, что скрывается в вязкой субстанции этого отсутствия. А темнота — она на то и темнота, чтобы позволять различным страхам и предубеждениям незаметно тянуть к вам из своих глубин липкие зловонные щупальца.

«Глупо бояться тьмы, — говорил Александр, — ведь все связанные с ней страхи — не более чем дурная шутка, гнилой плод дикого абрикосового дерева детской фантазии. Человек порочен, темнота вокруг символизирует для него собственный мрак. Человек всматривается в чёрное ничто и видит в нём себя, все свои промахи и пятна лживости, все злое и жестокое, что заключено в его сердце. Темнота всех нас выводит на чистую воду. Потому негодяи — самые честные. Они выпускают свою мерзость наружу, и она, вступая в конфликт с реальностью, расчищает им путь. Мы с тобой, милая моя Монза, откровенно противные всему миру люди. И поэтому сердца наши чисты, и наш путь в Подземные Чертоги не знает препятствий. Нам не стоит бояться темноты, Монза.
Мы — то самое, что из нее приходит.»

Мы — часть этой тьмы.

Монцкаро повторяла себе это, как мантру, как собственное заклинание, отгоняющее все проблемы. Но даже мысли были какими-то неуверенными, словно слабый пересыхающий в неистовую жару крошка-ручей. Сумрак Лихолесья обладал странным свойством давить и капризно выбрасывать из пыльных архивов самые затертые, самые личные документации: «кто ты», «где ты», «зачем ты» и «почему ты посчитал нужным спрятать это желтоватое, подернутое кружевной пленочкой паутины что-то от самого себя».

Спустя пару дней пути женщина привыкла к мягко давящей на обратную сторону глазных яблок темноте (она даже стала предпочитать ее жалящим всполохам пламени костра или факела, если Торин считал нужным двигаться при источнике света), все чувства обострились, в том числе и неясная тревога. Монза читала, что если человек плохо видит, он начинает в большей степени ориентироваться на слух. Но в Лесу было тихо.

Ни единого звука. Гномов, хоббита и женщину-харадрим словно поместили в непроницаемый стеклянный колпак, или воздвигли по обе стороны от тропы своеобразный барьер. Чужие затылки скользили в липких тенях сзади и спереди от нее.

Шаг в шаг. Под ногами хрустели мелкие веточки и пожухлые листья. Как полые сухие косточки маленьких животных. Изредка из плотного чернильного переплетения колючих зарослей доносилось неприятное слуху потрескивание, подозрительно напоминающее щелканье чьих-то огромных желваков.

Щелк — хрусть. Мы. Вас. Съедим.

К слову, есть очень хотелось. Почему-то никто не брал во внимание, что Монцкаро выше их всех как минимум на полторы головы, и к тому же, слабее физически. Она даже подозревала, что ей специально давали чуть меньше (на самом деле это было не так: гномы местами проявляли дивную сердобольность, и Монзе в похлебку нередко перекочевывала чья-то половина старого картофеля или резиновой на вкус моркови, или поистине каменный шмат хлеба, размером с судорожно сжатый кулачок ребенка).

А Лес все давил, обнимал своими обгоревшими костлявыми руками за плечи и забивал трухой горло, въедался в глаза гнилостно-сладким едким туманом, что мягкой волной льнул к земле на два часа до заката. Или рассвета. Здесь было чертовски сложно определять время, и Монцкаро бросила отслеживать его неумолимый захлебывающийся бег. Не все ли равно?

Они просто были. Двигались по бледно-серой тропе, похожей на неясный след лунного света, невесть каким образом просочившегося в такую глушь и придавленного к земле тяжестью застывших переплетений деревьев и кустарников. Регулярно, в какой-то степени, в котелке булькала баланда, стараниями местного кашевара вполне себе приемлемо пахнущая жженым ржаным хлебом.

— Вода заканчивается, — голос Глоина низкий и сухой, как наждачка. Монзе стало даже больно его слушать, и она поморщилась. Встретилась взглядом с Балином — его седые, скорее даже снежно-белые, волосы и густая борода, кажется, еле заметно светятся, будто каждый жесткий волос заменили люминесцентной лампой и обвили поверх серебряной нитью, — и нахмурилась, ненавязчиво и слегка неуверенно. Обычно взгляд старого гнома лениво расфокусирован: темно-ореховые смотрящие в самый корень и подернутые блеклой пленкой прожитых лет глаза заставляют чувствовать себя неуютно, как-то даже потерянно.

Но он тоже хочет пить и также голоден. Смотрит, но куда-то внутрь себя. Монцкаро попадает в этот утягивающий на дно водоворот, изо дня в день, когда удача к ней неблагосклонна и женщина вынуждена поддерживать зрительный контакт более одной наносекунды, и судорожно корчится, как муха в капле смолы отчаянно начинает дергать своими маленькими чёрными лапками.

Ей это вовсе не нравится. Смотреть в глаза — значит доверять человеку больше, чем себе, позволять копаться в своей душе.

Слепым хорошо. И они не видят, и их не прочтут, как открытую книгу. Можно представить мир по своему усмотрению: сколько хочешь уродливым и стремительно утекающим сквозь нервно дрожащие пальцы. Иногда, в совсем уж тоскливые дни, Монзе хотелось выцарапать себе глаза и поселиться в одном из слезно-прозрачных витражей Храма. Стать хитромудрой комбинацией ярких тонких стеклышек.

Люди и без того — набор битых осколков, хаотично разбросанных на скатерти мирозданья, собранных по принципу «ну вроде по очертаниям ничего так, подходит». В них нет логики, нет банальных связей между «хочу», «надо» и «правильно». А теперь еще хуже, всё чаще попадаются бракованные варианты. Если раньше каждого индивида вручную собирали, пытались подогнать имеющиеся острые детали, полировали и покрывали лаком, создавая единое прозрачное тело, изрезанное сетью трещин, то теперь человечество напоминает сваленную вповалку груду мешков с битой крошкой. И никому никакого дела нет, что в одном из них может оказаться хрусталь, в другом — пластмасса.

Все смотрят на твой мешок. Расшей его бисером, и ты избранный — почётный член общества подарочных кисетов.

— Сомневаюсь, что здесь будут источники. Все, как пить дать, отравлено!

Дори по-стариковски заворчал. За все время ему не удалось найти ни одного пригодного даже для наружного применения растения. Если так пойдет и дальше, они сдохнут здесь от обезвоживания раньше, чем кто-нибудь из них сумеет правильно выговорить «трибофизический волновой макрокинетический экстраполятор», в самом-то деле!

«Да ладно вам, ребята, — в первое время Монцкаро еще пыталась кривить жизнерадостный оскал, — в конце концов, это всего лишь лес! Нас не сожрут карлики хотя бы потому, что вы и так в их числе (В этот момент Кили возмущенно крякнул и попросил её попридержать язык. Но была ли Монза — Монзой, если бы умела замолчать вовремя?), а существование огромных пауков, размером, скажем, с небольшую корову, аранеология (на этом моменте все мужчины вдруг сделали очень вумные лица, а Монцкаро впервые в жизни убедилась, что общеобразовательная программа, все же, выпускает тебя в свет божий не до конца тупым. Ну или это была заслуга исключительной, почти что фотографической памяти на всякую несуразицу. Катиль Арод восьмого мая **** года была в синем ситцевом платье и без трусиков. Гипотенуза равна сумме квадратов… диагоналей куба? Математика Монзе, откровенно, никогда не нравилась.) отрицает!»

Если бы их после этого не попытались эти самые пауки сожрать, возможно, харадрим бы и сохранила язвительно-приподнятое настроение. Но сейчас страхи стали уж слишком реальными, осязаемыми, оседающими на языке белым налетом.

— Старик говорил что-то про реку, — Монза облизала потрескавшуюся нижнюю губу и подняла глаза на Торина Дубощита. Он тоже устал. Зачем же следовать указаниям старого пердуна, который бросил их, именно что бросил, чёрт знает где? Если идти вместе, то идти до конца. А такое претящее перебежничество… Оно простительно только смуглингам. У них просто нет своей собственной стороны. Необходимость, знаете ли.

— Гендальф говорил она опасна, — Дубощит чуть прищурился и задумчиво поскреб грубыми пальцами щеку, — я и сам слышал про нее. Воды этого источника черны, как смоль, и способны усыпить на неопределенный срок. Вдруг проспишь до скончания своих дней? Век гномов короток, а людей — и того меньше. Какого это, проснуться лишь на мгновение, осознать себя, делающего последний вздох и вновь провалиться в пустоту?

Она поняла его, и все равно недовольно скривила губы. Неоправданный риск и прочие ягодки-малинки. Но что стоит этот риск в месте, где даже себя теряешь во мраке?

— Зачастую сны бывают милее жизни. Там ты, хотя бы, волен поступать так, как желаешь нужным, а не по воле случая или желания других людей. Спать гораздо честнее по отношению к самим себе. Не думал ли ты когда-нибудь, — иногда она позволяла себе отбросить фамильярное «вы», а король гномов народа Дурина в изгнании благосклонно пропускал это мимо ушей, — что сейчас ты — только-лишь часть сна. Не обязательно своего. Может быть, тебя и вовсе не существует, и как только этот кто-то проснется, ты исчезнешь.

— Это было бы слишком легкое избавление от всех проблем, — Торин тоже изобразил что-то на подобии. Кажется, он улыбается, — но моя жизнь — точно не чей-то сон.

— Почему ты так в этом уверен? — Монцкаро манерно дернула плечами и почти-что хитро прищурилась. В данной ситуации в данной компании это было более чем неуместно. Но Дубощита это позабавило. В его глазах на секунду вспыхнула озорная искринка. Этого оказалось достаточно, чтобы тьма ненадолго сделала опасливый шаг назад и затаилась по углам.

— Во сне не хочется есть.

Женщина фыркнула. По отряду прокатился слабый смешок. Настороженный. Стоит ли смеяться в таком месте? Допустимо ли это вообще?

Почему-то все забыли, что смех позиционируется как лучшее средство борьбы с ужасами и предрассудками. Жаль лишь, что защита эта не распространяется на физическое тело веселящихся. А так ли важно сохранять трезвость ума, когда тебе откусывают ногу?

— Не всегда. Мне как-то снилось, что меня, еще ребенком, позабыли в пустыне. И мне очень, очень сильно хотелось есть. Живот словно к спине прилип, честное слово! А кругом песок, песок, песок, желтый, как ваше золото.

Монза прикрыла глаза и прикусила губу, задумавшись. Пожалуй, это был один из самых жутких кошмаров её детства. Жара невозможная, и кожа будто слезает с костей. Воздух дрожит перед глазами. Дышать тяжко. Каждая песчинка ощущается искрой пламени, и ты сгораешь вдох за вдохом.

— Не дури нам голову, — проворчал Бильбо, кутаясь в свой плащ, — всякому известно, что песок бывает либо серым, либо темно-коричневым, либо кирпично-красным. Не существует земли цвета золота, горячей, как казанок, что только-только вытащили из печки. Это чепуха, сущая чепуха!

В мудрости мистера Бэггинса никто не сомневался, потому к словам Монзы отнеслись с недоверием. Мало ли, чего могло привидеться этой сумасшедшей девице. Но рассказы о забытой родине помогали как-то отвлечься. Собственно, никто почему-то не принимал во внимание, что по легенде Монцкаро ни разу в жизни не была на родине, и мягкие ковры, дурман благовоний и пряностей должен был ей незнаком и чужд. Нори попытался, но женщина списала это на зов предков и всевидящей природы, что всех, кажется, удовлетворило.

— К слову, про зов природы, — Монза поднялась на ноги и отряхнула брюки, и без того не шибко чистые, — прогуляюсь ка я, разомну ноги. Кусты без меня пропадут, однозначно! Справлюсь сама, — пресекла она Фили, уж было поднявшегося вслед за ней, — некоторые вопросы в своей жизни людям надо решать самим. За кого замуж выскочить, что съесть на обед и каков тот назначенный час, когда организму потребуется отлить!

— О Махал, избавь нас от этих подробностей!

Монза хрипло засмеялась и поспешила раствориться в тени, пока кто-то из гномов не рискнул посчитать, что мочеиспускание без надлежащего конвоя может статься крайне опасным.

Тихий шепот реки слышался совсем рядом. Справившись со своими делами, Монцкаро, понадежнее затянув бечёвку на штанах,оказалась не в силах побороть свое любопытство и двинулась на звук. Действительно ли эта река была такой уж опасной? Мертвое ли все в этом лесу?

Инканус не был тем, кому она бы стала безоговорочно доверять. А это значило, что всякую гипотезу нужно было проверить самой.

Река казалась застывшей чёрной лентой из прозрачного темного камня. Цвет такой странный… как глазки у опасных жуков. Монцкаро наклонилась к самой воде. Пахло тмином и чем-то неимоверно сладким. Голова закружилась.

Бывали ли вы хотя бы раз в жизни на эльфийских празднествах? Если же нет, уверяю вас — потеря заключается не только в объемах винища, которое вы бы в себя влили. Есть в этих праздниках какое-то свое особое тайное очарование и будоражащее кровь напряжение, граничащее с первобытной страстью.

Звездное сияние окружало ее со всех сторон. Тончайшим бриллиантовым кружевом ложилось на плечи, вплеталось в волосы, застывало в складках длинного в пол темно-зеленого сатинового платья с укороченными рукавами, приталенного поясом, расшитым крупным продолговатым жемчугом и цветными драгоценными камушками, наподобие льдинок-слезинок. Руки украшены дорогими кольцами из мифрила с гранатами.

В отражении прозрачно-серых глаз небо кажется маслянистым густым полотном, липким и пахучим, а листья медно-желтых деревьев звенят металлом, хотя погода совершенно безветренна. Арф не слышно, легкие изящные ступни размеренно приминают траву в танце, ритм которого напоминает треск льда по весне. Шаг, шаг, взмах — они похожи на маленьких птиц или облачка пара, что носят вычурные белесые тела, с длинными искусно заплетенными волосами, карминовыми пошло приоткрытыми губами, влажными от вина.

Её берут за руку, уверенно и нежно. Она оборачивается, в тайне надеясь встреться взглядом с привычным смоляным омутам, но вместо этого оказывается оглушена зеленью и искрами, взлетающими в поднебесье, к созвездьям.

Его губы еще алей, чем у остальных, словно он выпил из чаши не винища, а свежей горячей крови. Тускло блестят зубы, пленив отражение луны. Какой он печально отрешенный, зрачки — застывшие булавочные головки.

— Пойдемте танцевать?

Хотя она на его празднике, но он улыбается, принимая приглашение. Нарочито медленно наклоняется и касается тыльной стороны руки своими тонкими обжигающе-ледяными губами.

Женщина вся дрожит. Еще никто и никогда не касался ее рук так. От этого тело пробирает дрожь, и она невольно начинает задыхаться. Воздух бурлит в горле вязкой субстанцией, подобной растопленному горькому маслу.

Пытается вдохнуть, но не выходит, слишком велик соблазн остаться в плену у этой лунной зелени на вечном празднике жизни и звездного сияния.

Очнуться ли? Может не стоит — пока она спала гномов забрали в темницу злые плохие эльфы, а её пропустили. Она ведь всегда была везучей заразой.

А на праздник Короля Трандуила всем спящим вход вольный.

Монцкаро отшатнулась, выпав из транса, закашлявшись от попавшей в рот воды. Нет, не стоило наклоняться так низко. Неизвестно, какими наркотическими свойствами обладает эта река!

Надо возвращаться. Надо-надо.

Тихий скрип тетивы.

— Где женщина? Потеряли?

Монза резво упала на живот и откатилась в ближайший куст, силясь не шипеть от впивающихся в плечо колючек.

— Какие глупые гномы. Горы — теряете. Женщин — теряете.

— Зато совесть есть, и в штанах все на месте, — возмущенно гаркнула Монцкаро и испуганно тихо крякнула, когда чей-то сапог опустился ей прямо на задницу.

— Надо же, нашлась. А говорили потеряли!

Боже милостивый! Ей тридцать девять, а зачастую она ведет себя не разумнее шестнадцатилетней девчонки. Монзе стало за себя очень и очень стыдно, а главное обидно. Почему приходится быть взрослой там, где никаких решений принимать не хочется, да и вообще личное присутствие на вопросе крайне нежелательно?

— Ногу уберите! Чай не на пуфик ставите, части тела у меня казенные!

Чувства юмора не оценили, что тоже было обидно.

Зеленые глаза вскружили голову и заставили на какое-то время забыть обо всем. Монцкаро сморгнула и потрясла головой, силясь согнать морок. Руки пребольно стянули за спиной, и ткнули в спину наконечником стрелы.

— Пошевеливайтесь. Король не любят, когда портят его праздники.

— Гномы тоже не ценят, когда прерывают их вечеринки в горе или на природе. Может у нас тут пикник, а…

Монза прикусила язык и, наконец найдя взглядом гномов, обеспокоенно их пересчитала. Вроде все, хотя…

Где малыш хоббит?

Это уже было не смешно. Она постаралась напустить себя как можно более равнодушный злобный вид.

— Надо же, всех загребли. Какие же вы, все таки, удалые бравые пограничники, знали бы!

— Молчать умеешь?

— Всякому молчанию есть своя плата.

Ей дали хлебнуть вина и она замолчала.

Вход в царство лесных эльфов напоминал кроличью нору с тяжелыми воротами, за уши притянутыми из другой сказки. Очень большую кроличью нору, нужно заметить.

Эльфы точат этот лес наравне с тьмой, как древесные черви. Ибо не знают меры в своем соседстве.

Этот народ мудр. Был. Но постепенно привык жить во тьме и находил отраду лишь в тусклом блеске звезд. Бесконечно печальный свет уходящих времен.

Монзе показалось, что она окунулась в этот дух старости и грусти с головой.

@темы: Хоббит, графоманство, Осторожно (!) Попаданцы

---

Не оборачивайся --> It's time

Автор:  fesk.
Фэндом: Хоббит
Персонажи: Монза и канон, весьма ошарашенный
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: Смерть персонажа, Нецензурная лексика, ОЖП
Статус: в процессе написания

Описание:
Тьма не может быть Светом, и Монцкаро это хорошо понимала. Однако, переступив через здравый смысл, заставила свой разум и свое сердце поверить, что Гортхаур Жестокий принесет им спасение и обеспечит льготный билет в Подземные Чертоги. Александр верил в Мелькора-Солнце, а Монза верила в своего брата. И видела Солнце в нем.

Глава пятая

Привычки, которые мы отпускаем

В этом пыльном мире из железа и стекла, уходящие ввысь к сводчатому потолку, подпираемому многочисленными витиеватыми арками, походящими на застывшее пенное кружево, колонны Храма Солнца казались насильственно вырванными из дорогого журнала с ювелирными изделиями — плоскими въевшимися в бумагу глянцевыми картинками. Градиент зеленых колец в мягких контурах объемной резьбы по малахиту, использовавшегося основным материалом в строительстве, подсвечиваемого дрожащими всполохами свечей в засаленных тяжелых старых подсвечниках, лишь усиливал эффект мистического сияния. Пол и стены собора дышали и пульсировали приятной босым ногам прохладой, янтарные вставки ненавязчиво мерцали, застыв на листьях из просвечивающего камня медово-желтыми пылающими каплями.

Хитон из пестрого легкого шелка лишь условно прикрывал бедра, обнажал одну грудь и ненадежно крепился на плече металлической брошью со звездной россыпью сапфиров. На религиозные ритуалы, в ущерб нуждам многих тысяч просителей, никогда не жалели денег. Тонкие смуглые руки юной танцовщицы были покрыты замысловатыми рисунками из красноватой хны, кисти взлетали вверх, маленькие пятки чуть касались пола. Она легко двигалась на цыпочках, прикрыв темные глаза, влажные и мерцающие, как у пьяной.

Глупо пытаться описывать танец, особенно ритуальный, в котором каждое движение — лишь кусочек мозаики в непосильной человеческому существу попытке высказать песнь души телом. Темные жесткие пряди разметались, жемчужная нить слетела на пол и откатилась куда-то в сторону – бедняк в мешке вместо одежды поспешно сжал ее в своей вспухшей красной от язв руке и затолкал за пазуху, бросая затравленные взгляды по сторонам. На него все равно не смотрели. Жадные похотливые взгляды были прикованы к юному гибкому телу, обладательница которого скорее плыла в воздухе, творила какую-то неизвестную магию, чем просто двигалась под мерный серебряный перезвон бубенцов.

Монза предполагала, что большая часть прихожан с членом приходили сюда лишь для того, чтобы после, дома или в заднем помещении своих лавок, излить сперму на замаранные брюки. Даже страшно подумать — совсем девочка, ей предстоит умереть в ближайшую пару часов, а толпа небритых мужчин сглатывают кислую слюну и силятся не засунуть руку в карман, чтобы начать свое мерзкое дело прямо здесь. Хорошо лишь, что лица у всех частично скрыты черной колючей тканью. Не так хочется блевануть.

Она удобно устроилась под защитой одного из островков осязаемых липких теней. Это позволяло безболезненно наблюдать и делать выводы. А еще незаметно от всех сковыривать с ледяного светло-зеленого лепестка тигровой лилии граненые огненные камешки.

Жрицы стояли тут же, по периметру помещения, в дорогих одеяниях, закрывающих все тело, расшитых бисером и золотой нитью. В их ушах покачивались многочисленные сережки из розового золота, с топазами, нежно-розовыми рубинами и аквамарином; запястья женщин стянули перчатки и кожаные браслеты с металлическими вставками.

Монцкаро невольно нахмурилась, поймав на себе взгляд одной из них, и нырнула за томный изгиб колонны.

Современность с ее открытиями никак не могла оставить религию позади. Может поэтому, священнослужительницы, пользующиеся многочисленными привилегиями, были чванливыми и откровенно зазнавшимися особами. Гордо вздернутые подбородки, насмешливый изгиб губ. Монзе было их даже жаль. Как многого они лишаются, избрав для себя путь служения Солнцу. И как много приходится переосмыслить, чтобы с непритворным равнодушием действовать по принципу «жестокость в рознь жестокости».

Руки танцовщицы двигались подобно мягкой волне. Она дергала длинными паучьими пальцами за подрагивающие струны пламенных отблесков и наконец, разомкнув чувственные губы, так что стала видна щербинка между передними зубами, запела. Клекотом раненой птицы. Булькающим гортанным хрипом. Свистящей отдышкой туберкулезника.

Ржаво перекатывались слова песни, цепляясь о наждачную бумагу языка, срываясь с тонких щедро смазанных кармином губ шипящими ядовитыми каплями.

Лица всех присутствующих невольно дернулись, и эфир очарования на какое-то время спал, чтобы уступить место почти что благоговейному ужасу. Богобоязненному трепету. Монцкаро было плевать на Богов (Иногда их называли Валар, а верховным считался Эру Илуватар, если верить книгам. Но на это ей тоже было плевать. Несуществующие Божки — слишком часто мольбы не доходили до их ушей, чтобы у женщины осталась хотя бы малейшая причина в них верить). Но волей-неволей, даже скорее из давней привычки, подхваченная общей эмоциональной волной, она захлебнулась в ритуальном экстазе. Руки мелко дрожали. Монза сжала их в кулаки и до крови прикусила губу, заставляя себя успокоиться. Всего лишь девчонка, которая поет. Весьма дурно поет, даже скорее хрипит мимо нот так же восхитительно, как визжит жирная свинья, которую вот-вот зарежут. Она тоже чувствует гнилостное дыхание смерти. Холодная липкая капелька пота вдоль позвоночника. Жесткая хватка костлявых пальцев. Судорожно пульсирует жилка на молодой хрупкой шее.

Надо признать, для техногенного общества обычай был достаточно варварским. Призванный показать призрение к смерти и ненавязчиво коротко намекающий о ее непосредственной близости. У жрецов хватает наглости каждый месяц приносить в жертву новую послушницу, скорее всего узнавшую что-либо лишнее или же просто слабоумную, так почему же следующим не может стать кто-то из недовольных? Запросто! Публичные казни уже поднадоели — гораздо интереснее приносить неугодных в жертву жестокому Богу, исправно слепящему с небес, затянутых грязно-желтыми облаками, пылью и обломками выпущенного на орбиту мусора.

Зеркальный купол надежно защищал лишь Центральную Дагоску, подпирающую низко-нависшее небо шпилями высоток, плавно переходил в стеклянный туннель, по которому мчался скоростной алый состав.

Преимущественно в один конец. Из трущоб никто не возвращался и не пытался выбраться. Отдельный мир со своими собственными законами и правилами. Переполненный жизнью до краев, в отличие от сияющих улиц, полных пестро разодетых манекенов.

Храм Солнца находился как раз между, на границе Большой и Малой Дагоски. Бедняки могли прийти сюда по мосту, специально проведенному сюда несколько десятков лет назад, а для зажиточных граждан существовала особая система подземных путей, по которым с сумасшедшей скоростью лавировали электромобили. Но завалы, в связи с особенностями грунта, были столь часты, что власти уже в серьез подумывали о создании промежуточной станции и второй «обратной ветки» скорого поезда.

Но тогда в Большую Дагоску повалили бы нищие, принося с собой болезни, ужасный запах изо рта и нестиранное нижнее белье. Такая уж у бедняков особенность — где бы они не появились, грязь и пушистые шапки плесени начинают множиться с устрашающей скоростью.

— Поклонимся же великому Солнечному Диску и возрадуемся, и наполнятся наши сердца светом и благодатью, ибо лишь по ломкому солнечному лучу возможно дойти до Подземных Чертогов и найти покой. Поклонимся же!

Все послушно преклонили колени и дотронулись горячими потными лбами до пола. Александр рукой поймал изящную ножку юной жертвы и, стянув с лица чадру, коснулся нежной кожи губами. Девушка даже не отреагировала, словно в трансе вознеся руки вверх, судорожно шепча, задыхаясь собственным возбуждением.

— Поклонимся же.

Ловкие пальцы умело справились с застежкой, и плетеный мифриловый браслет скрылся в просторном темном рукаве. Александр, стараясь не переигрывать, вновь рухнул на пол и шипяще зашептал: «Поклонимся же, поклонимся же великому Солнечному Диску…»

Монза фыркнула, когда он, вставая, подмигнул ей, а рот мужчины растянулся в самодовольной ухмылке. Она проиграла спор. Что же, чего еще стоило ожидать от ее обожаемого брата — воровать он умел лучше всех. Жизни в том числе.

Может все началось именно тогда. Слишком сложно уследить за человеком, которому безоговорочно доверяешь и которого привык слушаться, как свое собственное ехидное эго. Религия не мешала. Отравляла медленно и незаметно. Липкими путами сковывала сознание. Александру она казалось приторно сладкой и единственной вероятной, даже тогда, когда он бредил, а Монцкаро обнимала его голову руками, неловко целовала его лицо, прося успокоиться.

Долбанный он урод. Из-за какой-то девчонки, вогнавшей его в религиозную нирвану, испоганить жизнь себе и единственному близкому ему человеку. Уж лучше бы травы дернул — ее хотя бы поставляют им по дешевке, в память о старых долгах.

Собственно, если вы имеете дело с Александром, не стоит забывать, что единственный по-настоящему близкий ему человек — он сам.

Небо над Карнингулом было необыкновенно звездным. Сидеть на каменном полу Монцкаро не нравилось, но никакого мало-мальски пригодного для употребления стула не нашлось. Мужчины самозабвенно набивали животы жирной свининой, а Монза задумчиво сверлила взглядом темный треугольник в просвете арки. Этакий щедро смазанный смолой лоскут бархата с налипшими на него светлячками. Женщина шевелила большими мальцами на ногах, ощущая, как соразмерно количеству выпитого в груди распространяется приятная легкость, граничащая с порывами безумца. Она кривила губы и хрипло смеялась, когда кто-нибудь, Кили, Фили или другой гном с странным именем грязно и грубо шутил, перерывая это дело смачной отрыжкой.

Нежного пения эльфов почти не было слышно. Чистые глубокие голоса сливались с шелестом золотых и пурпурных листьев, журчанием водопадов натянутым упругим низким звоном, что издавала пригибающаяся к земле сочная зеленная трава. Монцкаро чувствовала эти пульсирующие волны кожей, и от того лишь сильнее пьянела.

Черт возьми, если бы в Дагоске было такое винище, ей бы не нужен был никто, кроме верной сестры-бутылки. В такие моменты можно было очень легко понять пьяниц. Алкоголь заполнял собою трещины в их душах, стирал печали, и от того они были как дети, счастливы, но радостью печальной и надрывной. Словно повисли на зубной нити над пропастью.

— Хэй, Монза! Расскажи нам о своем брате!

Монцкаро недоуменно моргнула и рассеянно поймала взгляд гнома в шапке. Дьявол знает, как его зовут. Может так и называют «Эй ты, который в идиотской шляпе». Сейчас главное не запутаться в собственном вранье, иначе Александру грозило обзавестись рядом не самых лестных характеристик.

— Мой брат, он, — для начала надо было вспомнить, как она его обозвала, — самый странный человек на свете. Противоречивый и неимоверно жестокий. Тараканов давит глазом не моргнув. А еще, — Монцкаро картинно махнула рукой и хихикнула, решив не лгать, а лишь выдавать правду малыми приукрашенными порциями — мы любим друг друга!

— Ну это естественно, — заметил Глоин и почесал бороду, — странно было бы, если бы брат не любил сестру. Если учесть, что вы потеряли отца.

— О да, — активно закивала женщина, только что вспомнив о существовании энного, — большая потеря. Но вы не поняли меня, совсем.

На мгновение лица присутствующих застыли, как страшные восковые маски.

— Что… прямо вот так вот и любите? — севшим голосом поинтересовался Нори.

— В Хараде это нормальная практика, уходящая корнями в глубокую древность. Мой отец взял в жены свою младшую сестру, и А… нвелла она родила, когда ей было всего четырнадцать лет. Харадрим испокон веков было мало, так что кровосмешение скорее приветствуется, чем порицается.

— Мерзость какая!

Все дружно вздрогнули и поспешили забыть чуждую их пониманию информацию.

Монза прикрыла глаза и улыбнулась, широко, скалясь кривоватыми зубами в пустоту.

Любила или брат? Похоже, ответ был слишком очевиден. Лгать даже самой себе не получится. Их общий мертвый сын. Их мать, которую Александр собственноручно убил, полюбовно приложив кирпич к голове, раз пять. Слишком много косяков, чтобы прощать их крови своей. Слишком мало заслуг.

Да, скорее всего, это просто дело привычки — самоотверженно любить его. Клещ, вцепившийся в сердце.

Песни эльфов зачастую печальны, ибо многие из них так долго прожили под светом звезд, Луны и Солнца, что успели познать великое множество горестей, что оставили отпечаток в их сердцах.

Хмельной голове чужда спокойная песня, тягучая как мед, так что они: Монза, гномы и икающий хоббит принялись распевать на свой лад, кто про что хотел. Бородачи пели про золото, Бильбо — про полную кладовую (тут его тексты были очень близки к завываниям Бомбура), Монцкаро осторожно напевала на харадриме песенку про ёжика*. Потрескивало пламя на поленьях.

Им было хорошо, как смертельно больным в самую последнюю ночь, когда лихорадка еще не успела сожрать разум, и тело ощущается лопнувшим мыльным пузырем, способным на многие невиданные ранее вещи. Сладостное забытье, перед тем как их вновь швырнет в неблагоприятные условия под перекрестный огонь взглядов врагов и лихих тварей.

Сегодняшняя ночь была своеобразным отпусканием грехов, последней возможностью ляпнуть вонючим корректором на собственные воспоминания. Остаться или, отринув себя, двигаться дальше?

И какую часть себя отринуть? Настоящую или заплывшего жирком, жаждущего покоя и служек слизня, что живет в каждом из нас и только и ждет, чтобы прибрать к своим коротеньким бородавочным четырехпалым лапкам рассудок?

В любом случае, выбор — лишь дело привычки. Как вино, бездумные взбрыкивания ногами влево-вправо и предательское желание разреветься.

Монза выпила еще один кубок залпом.

До дна. За сомнения, которые она отпускает.

Смог шумно вздохнул, мощным движением лапы разбивая гору монет на отдельные золотые «осколки».

____________________________________________________
* отсылка на книги сэра Тэрри Пратчетта. Неприличная песня про ежика — один из главных мемов цикла про ведьм. Причём везде упоминается только в виде полунамёков, что оставляет фанатам простор для творчества.

Глава шестая

Вдох. Выдох.

Он не мог этого объяснить, однако изо дня в день по отношению к окружающим его людям Александр испытывал лишь острое чувство жалости. Это еще можно назвать презрением, если вам так будет угодно: в харадримском не так много слов, чтобы пестрить синонимами. Вереница лиц смазывалась в его сознании, превращаясь в плоскую, кривящую рот в темно-алой беззубой ухмылке восковую маску. Мелочные люди с мелочными проблемами обступали его со всех сторон, касались кожи влажными прохладными ладонями. Это было, по меньшей мере, отвратительно. Может поэтому он стал вести свой дневник, названный при печати «Последней здравой мыслью уходящего века». Многим позже, эти обрывочные заметки разошлись небольшим тиражом по провинции, но дальше продажа не пошла: аналогичное название на вестроне звучало как «Плетёнка с молоками» с рекордным количеством звуков «пш», «фхр» и «yjě», что вызывало у знающих язык приступ нервного хрюкающего смеха.

Первой и основополагающей записью была краткая размашистая надпись в углу листа: «Боги мертвы». Нет, Александр был верующим — образ Солнца (Пламени) вселял в его сердце щемящий восторг. Эта была просто фраза, крутящаяся в голове, ничего ровным счетом не значащая. С таким же успехом он мог бы начеркать ромб в перспективе или пририфмовать дибильник — морозильник. Что уж там, давно сгнившие во времени имена и лица за ними могли быть использованы, чтобы как-то пометить этот значительный факт — дневник начал писаться. Много воды утекло с тех пор, как эльфы покинули земли на своих кораблях, и все народности перемешались, вырождаясь в новую безобразную, но все же человеческую, расу. По крайней мере, каждый из них считал себя человеком, а это, по мнению аналитиков – было самым главным. Если, скажем, долго и упорно мнить себя пухлой ворчливой таксой, со временем вы начнете в нее превращаться. Не физически, конечно, — метаморфозы были и остаются умением недоступным — но морально, на уровне лениво текущих мыслей. И в этот момент уже происходит совершенно невообразимое: не «вода принимает форму сосуда», а как раз наоборот — тело начинает изменяться. Скрежещут шестеренки, сосуды разбиваются на осколки и вновь восстанавливаются за считанные мгновения, принося с собой нечеловеческую боль и полнейшую дезориентацию.

Просто в какой-то момент вы начинаете походить на толстую слюнявую волосатую сардельку, жевать носки и задумчиво тыкаться носом в чьи-то потные, мозолистые, но горячо любимые пятки.

Собственно сама Монза этот дневник никогда не читала. Зачем, если она и так знает своего брата как облупленного? Ей нравилось так думать. Острые контуры лица, упрямо сведенные брови, темные глаза, пылающими углями сводяще ее с ума — все это она хорошо знала, могла узнать в неясном наброске, блеклой тени. Даже сквозь сон чувствовала дразнящий нос запах мускуса, хозяйственного мыла, крови и зира — благовония, что применялось в храмах во время ведения вечерних церемоний: экстракт привезенных издалека цветов и нежными белыми листьями, просвечивающими голубизной; сандаловое и гвоздичное деревья, можжевельник и «Камфора». Последнее особенно дурманило сознание (жрицы далеко не были так просты, как могло бы показаться: все разжигающиеся в пределах травы обладали успокаивающими, если не наркотическими, свойствами и душным запахом. Как следствие, люди меньше думали и становились гораздо более сговорчивыми, что касалось проповедей и согласием с преподносимыми истинами.).

Вдох.

Выдох.

Сегодня ему особенно нездоровится. С самого детства Александр был слишком худым и изящным для мальчика, чем-то даже похож на пустынную хищную птичку — крискин, с темными гладкими маслянистыми перышками и острым клювиком, которым удобно убивать змей; бусинки янтарных глазок почти не мигают и смотрят внимательно, кажется, с человеческой ясностью. Лицо Александра бледно, глаза подернуты блестящей пленкой, как у чахоточного — вечно они у них влажные — и от этого чадра кажется облепившей нос и тонкую трещину рта нефтяной пленкой, в которой юноша задыхался.

Монза обычно не ходила в Храм. Но сегодня пошла. Сама не знала почему. Потому, что сейчас Александру требовалась поддержка, а может от того, что опора требовалась ей самой. Ему было больно, но ей — в сто крат больнее. Его ярость и беспомощность наслаивались на ее собственную и приумножалась в издевательский оскал. Монцкаро стиснула зубы до боли в скулах. Пестрое полупрозрачное одеяние, перехваченное под маленькой упругой грудью тонким поясом из узких металлических пластин, смотрелось несколько нелепо в купе с кудлатыми черными волосами, доходившими своей длиной почти до пояса, и создавало странный, будоражащий контраст.

От множества свечей было жарко, запах трав въедался в легкие, и у девушки кружилась голова. Неловко переступая с ноги на ногу на холодном полу, она старалась не сильно глазеть по сторонам и ободряюще коснуться руки своего брата. Когда ей это все таки удавалось, он хмурился, что есть силы сжимал ее пальцы, стараясь причинить боль, и отходил на незаметный шаг в сторону. Монза подавила вздох. Сквозь ткань выпирали затвердевшие от холода, оплетающего голые ноги от темно-зеленого пола прозрачной волной, соски. Небритый мужчина слева сглотнул слюну.

Ну же.

Вдох.

Выдох.

Если бы он был ублюдком — даже это можно было бы понять и простить матери. Проявления чувств — не то, что всякий способен в себе контролировать. Любовь и страсть не могут быть предосудительными, так как тело — в первую очередь, тело, и его потребности всегда значительно перевешивают над нематериальными. Была бы у его матери, нежной и ласковой матери, потребность в чьем-либо теле, сексе — он бы простил.

Нет.

Нет. Нет. Нетнетнет.

Нет, черт подери!

Его мать, его настоящая мать (о, каким горьким сейчас казалось это слово, разносимое по нервам едкой кислотой) носила дорогие шелковые одежды, в ее волосы вплетались бусины, а тело расписывалось хной от лица до пяток. В метаниях между Солнцем и низким, совершенно обыкновенным мужчиной, который в ее глазах приобрел новые громкие имена — Влюбленность и Обязательство, в конечном итоге привели ее к точке невозврата. И она совершила неверный выбор.

По принятым у служительниц Культа законом, впавшая в грех послушница обязана была родить и убить своего ребенка до третьего вдоха — это было чем-то, что подвело бы черту под пунктом «Исторгнуть из себя скверну». Верно говорят, что религия и здравый смысл почти так же несовместимы, как кефир с хамсой.

Или все же… Ну да не важно.

Самое, пожалуй, напрягающее было то, что Александр не мог понять, на кого он, собственно, держит злобу. На мать? На женщину, что он называл и называет матерью? На самого себя?

Нет, он не мог ненавидеть никого из них, кроме себя самого. Юноше претила его жалкость и бесхребетность. С самого начала его душой и жизнью вертели, как хотели. Он уже не мог быть уверен, что он — это он, и существует именно тем, кем должен или мог бы стать. О Пламя, почему же он не умер? На кой черт небу потребовалось, чтобы этот жизненный путь был пройден?

Терпко пахло лавандой. Сознание мутилось и рассыпалось сияющими искрами.

Собственно, это было скорее похоже на дурную насмешку богов. Словно Кто-то с рогами проиграл Некому в белой рясе и гирляндой, вплетенной в волосы, отчего ушные раковины подсвечивались сзади то синим, то красным, то нежно-зеленым цветом, в карты. Просто и одновременно с тем чернушно смешно.

Патриархат — вещь заразная. И как правило, если первым рождался не мальчик, на женщину падал несмываемый позор, а муж ее больше не мог считаться важной шишкой на сосне общества. Может поэтому бедняг держали в цепких путах страха, и все они, буквально поголовно, скорее бы покончили жизнь самоубийством, чем признали девочку, красненькую, горячую, сморщенную, плачущую, отвратительную в своей беспомощности своим первенцем.

А еще была идиотская навязчивая идея кровосмешения — брак в состоятельных семьях заключался лишь между братьями и сестрами. Бытовало мнение, что чувства к близкому родственнику по природе своей гораздо сильнее, чем любовь к постороннему человеку. Серсея так не считала. Два этих фактора сыграли ей на руку.

Девочка.

Ей сказали, что это девочка.

А она даже не знала, радоваться ей или рыдать. Получилось только слабо всхлипнуть и откинуться на спинку светло-голубой кушетки. Она чувствовала себя опустошенной, разбитой. Тонкий мяукающий плач ребенка (Ей принесли его спустя несколько часов после родов. Она не знала, хорошо это, или плохо. Девочку унесли — сожаления не было.) не вызывал у нее никаких чувств, кроме пространственной отрешенности. Серсея лишь мельком взглянула на нее, но стало неприятно. Сосущее между лопатками ощущение.

Век паровых машин. Почему они добились столько многого в науке, но до сих пор не могут определить пол ребенка до его рождения?

Почему, черт возьми?!

— Мне очень жаль, — голос медсестры доносился как сквозь плотные стенки аквариума, наигранно сочувствующий, — Ребенок и правда замечательный. Малышка очень красива.

— Что толку от красоты? Красивые обречены быть или глупенькими, или глубоко несчастными. Уж лучше бы она была кривоногой, с несоразмерно большой головой.

И мальчиком.

Медсестра дернула изящными плечиками и мягко улыбнулась.

Красивая. Глупая. А значит, параллельно, является обладательницей длинного языка.

— И все же вам очень повезло. Слишком много сейчас рождается ущербных уродцев или, — девица загадочно повела бровью, так что Серсее стало даже немного жутко, — без минуты трупики, иногда до того бездарные, что даже умереть не могут как надо. В соседнем зале от вас девчонка родила, четырнадцати нет еще. Из этих, — она сделала до того красноречивое ударение на «этих», что у женщины не осталось никаких сомнений о принадлежности девочки.

«Служительницы Культа» — это не было принято произносить в слух. Как-то даже неприлично.

— Слабенькая, худенькая, как алюминиевый проводок, — продолжала щебетать сестра, — Мальчонку родила, да сразу увезли её. Сказали, сами придушите гада. Да ни у кого из нас рука не поднялась, такие у него ручки маленькие, кудряшечки…

Дальше она уже почти не слушала.

Слова слетели с пересохших губ быстрее, чем она успела осознать всю безумность идеи.

— Отдайте мне. Вы ведь все равно его убить собрались — отдайте. Зачем вам чей-то ненужный ребенок? Мне он важнее! Отдайте! Отдайте, отдайте, отдайте, отдайте, от…

Словно в бреду она схватила девушку за полы халата, шептала без остановки.

Знаете, как заедает в патефоне пластинка? Чуть похрипывает, болезненно визжит на фальшивых тонах. Серсее показалось, что наконец ее жизнь начала звучать как надо. Игла пошла по нужной траектории.

Но винил треснул. И ее обвинили.

Пожалуй, в этом Александр, не задумываясь, был с ней схож — в его сердце не было ни грамма сожалений. Для приличия напустил мрачный вид на пару часов, сплюнул и отпустил. Простая схема из трех ступеней.

Лишь многим позже он сумел сформулировать для себя настоящую конечную цель своих поступков: месть. Не за себя, нет — глупо мстить за себя, от этого не становится теплее зимой, в желудке не прибавится еды, в голове — мозгов. Мстить за Монцкаро было гораздо увлекательнее. Своего рода игра в героя, повелителя судеб.

А Саурон стал конечным воплощением идеи «несуществования».

Родиться для того, чтобы не рождаться вовсе. Что же, звучало очень даже неплохо.

Жить — пройти путь к цели, которую наметила душа, не обретя тела.

«Жить, чтобы любить Александра» — коротко записала Монза, кивнула, удовлетворенная этим выводом, и спрятала огрызок карандаша вместе с грязным пергаментом на груди. Имитация корсета идеально поддерживала её, так что пространство получалось как раз таким, каким требовалось — самым что ни на есть держательным.

После дикой погони сквозь пещеры, ливней, голодовки и прочих бедствий мирная тишина сада Человека-Медведя казалась почти нереальной. Правая рука сильно болела. Монцкаро уже почти свыклась с этим постоянным пульсирующим ощущением и научилась отодвигать его на параллельную волну осознания действительности. Боль как бы была, и ее как бы не было. Если приводить на конкретном примере, она была подобна Монзе в этом саду. Среди старых стволов «райских яблочек» — они были такие маленькие, что на ладони могло за раз поместиться до пяти штук. Монза готова была поклясться, что из них получился бы отменный сбитень! — женщина была совсем одна наедине со своими мыслями. Однако незримого присутствия мужчин вокруг никто не отменял.

Гномов не было видно, но зато было отлично слышно. Монцкаро всегда думала, что она тяжело ходит. По сравнению с ними она порхала над землей как фея-бабочка, что весит меньше пуха и переливается на солнце всеми цветами радуги. Берем во внимание, что данный вид злобных магических созданий не имел места в замысле Эру, а посему Монзу на фоне гномьей мощной поступи не было слышно вообще.

Странные все же создания. По лесу передвигаются проворно, как лисы, даже отъевший неимоверно огромное брюхо Бомбур проявлял завидное ловкачество. Но сейчас, когда выдалась краткая возможность отдохнуть душой и телом, сделались вдруг громоздкими и неуклюжими. Как и все обыкновенные мужчины.

Монза дремала. Локоть дергал и саднил. Хотелось отрубить себе руку, но куда в этом мире без руки? У Бифура вот (кажется, ей все же удалось запомнить их всех по именам. Иногда путалась, проще было оставить клички, но это уже было из ряда вон. Они столько раз спасли ее шкуру, что стоило бы выучить фамильное древо каждого. Но она и свое не удосужилась должным образом изучить, не хотелось тратить время на какие-то глупости) топор в голове и ничего — бегает, ругается. Нормальный парень, если эта формулировка уместна.

Смех. Крики. Трава.

Вдох.

Да, пожалуй ей еще никогда не было так хорошо. В Дагоске всегда было нечем дышать, а освещение давали лампы. Их было много: от больших до совсем маленьких, которые можно было повесить на лапку муравью как наручные часы. Небо заволокло непрекращающейся пыльной бурей. Потому ли харадрим никогда не покидали своего континента? Их просто отрезало.

А тут было солнце. Слишком свежий воздух, слишком много простора. Жуки, шевелящиеся у нее под спиной, журчание воды, фырканье пони, отдышка у собак, мягкий топоток овец, терпкий запах коры и солода, жужжание пчел. Так много всего, в чем Монза растворялась без остатка, чем заполняла трещины и перестраивалась. Валялась пластом под стволом дерева и менялась где-то на клеточном уровне.

— Пойдешь смотреть маленьких уток?

Женщина лениво приоткрыла один глаз. Шапка Ушанка загородила собой пол неба. Монза недовольно поморщилась и неловко плюнула вверх. Впрочем, неудачно — смачный сгусток слюны шлепнулся ей прямо на щеку.

— Чего?

— Парни нашли уток. А ты и так целыми днями спишь, хоть порадуешься. Все девушки любят уток, — как бы между прочим добавил Бофур и заразительно улыбнулся себе в усы.

Ну вот. Целительного эффекта яблочного сада как не бывало.

Монза скривила лицо и оскалилась.

— Вот еще! Дела мне нет, кроме как на ваших крутрок смотреть.

— Уток, — поправил ее гном, а замет ему пришлось повторить это слово еще несколько раз, чтобы Монцкаро смогла произнести его относительно правильно, — птицы такие. Не видела что ли никогда?

Наигранное презрение во взгляде было ему ответом.

И тут его пронесло.

Нет, честно, как можно так громко смеяться?

Монза еще сильнее скривилась, силясь не начать хихикать от уморительности зрелища и нервного подтачивающего необъяснимого стыда.

— Хэй, Фили, — окликнул он оказавшегося неподалеку торинова племянника, — Монза-то не знает, что такое утка!

— Серьезно?

Теперь уж откровенно ржали оба. Щеки невольно залил румянец. Велика беда — не видеть уток, но из уст гномов это звучало как-то даже оскорбительно. Этакие неотесанные, а еще смеются над ней.

Был бы тут ее брат, он бы…

Ей показали и уток, и накормили медом до аллергической сыпи. Научили выплясывать, лихо выстукивая ритм ногами.

Это были четыре легких дня под сенью райских яблок, пока что еще далеко от мрачной тени Лихолесья.

А потом Торин сказал, что они выступают на рассвете.

Какая-то неприятная традиция. Почему, скажем, нельзя идти после завтрака, когда все успеют напоследок набить животы медовыми лепешками, или ближе к вечеру, чтобы нагуляться вдоволь, выспаться, отдохнуть. И да, съесть еще больше вкуснятины.

Неприятная традиция нигде не задерживаться.

«Жить, чтобы вернуться»

Выдох.

@темы: Хоббит, графоманство, Осторожно (!) Попаданцы

---

заболеваю.
слишком много новой информации.
перезагрузка.