Фэндом: Хоббит
Персонажи: Монза и канон, весьма ошарашенный
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: Смерть персонажа, Нецензурная лексика, ОЖП
Статус: в процессе написания
Описание:
Тьма не может быть Светом, и Монцкаро это хорошо понимала. Однако, переступив через здравый смысл, заставила свой разум и свое сердце поверить, что Гортхаур Жестокий принесет им спасение и обеспечит льготный билет в Подземные Чертоги. Александр верил в Мелькора-Солнце, а Монза верила в своего брата. И видела Солнце в нем.
Глава пятая
Привычки, которые мы отпускаем
В этом пыльном мире из железа и стекла, уходящие ввысь к сводчатому потолку, подпираемому многочисленными витиеватыми арками, походящими на застывшее пенное кружево, колонны Храма Солнца казались насильственно вырванными из дорогого журнала с ювелирными изделиями — плоскими въевшимися в бумагу глянцевыми картинками. Градиент зеленых колец в мягких контурах объемной резьбы по малахиту, использовавшегося основным материалом в строительстве, подсвечиваемого дрожащими всполохами свечей в засаленных тяжелых старых подсвечниках, лишь усиливал эффект мистического сияния. Пол и стены собора дышали и пульсировали приятной босым ногам прохладой, янтарные вставки ненавязчиво мерцали, застыв на листьях из просвечивающего камня медово-желтыми пылающими каплями.
Хитон из пестрого легкого шелка лишь условно прикрывал бедра, обнажал одну грудь и ненадежно крепился на плече металлической брошью со звездной россыпью сапфиров. На религиозные ритуалы, в ущерб нуждам многих тысяч просителей, никогда не жалели денег. Тонкие смуглые руки юной танцовщицы были покрыты замысловатыми рисунками из красноватой хны, кисти взлетали вверх, маленькие пятки чуть касались пола. Она легко двигалась на цыпочках, прикрыв темные глаза, влажные и мерцающие, как у пьяной.
Глупо пытаться описывать танец, особенно ритуальный, в котором каждое движение — лишь кусочек мозаики в непосильной человеческому существу попытке высказать песнь души телом. Темные жесткие пряди разметались, жемчужная нить слетела на пол и откатилась куда-то в сторону – бедняк в мешке вместо одежды поспешно сжал ее в своей вспухшей красной от язв руке и затолкал за пазуху, бросая затравленные взгляды по сторонам. На него все равно не смотрели. Жадные похотливые взгляды были прикованы к юному гибкому телу, обладательница которого скорее плыла в воздухе, творила какую-то неизвестную магию, чем просто двигалась под мерный серебряный перезвон бубенцов.
Монза предполагала, что большая часть прихожан с членом приходили сюда лишь для того, чтобы после, дома или в заднем помещении своих лавок, излить сперму на замаранные брюки. Даже страшно подумать — совсем девочка, ей предстоит умереть в ближайшую пару часов, а толпа небритых мужчин сглатывают кислую слюну и силятся не засунуть руку в карман, чтобы начать свое мерзкое дело прямо здесь. Хорошо лишь, что лица у всех частично скрыты черной колючей тканью. Не так хочется блевануть.
Она удобно устроилась под защитой одного из островков осязаемых липких теней. Это позволяло безболезненно наблюдать и делать выводы. А еще незаметно от всех сковыривать с ледяного светло-зеленого лепестка тигровой лилии граненые огненные камешки.
Жрицы стояли тут же, по периметру помещения, в дорогих одеяниях, закрывающих все тело, расшитых бисером и золотой нитью. В их ушах покачивались многочисленные сережки из розового золота, с топазами, нежно-розовыми рубинами и аквамарином; запястья женщин стянули перчатки и кожаные браслеты с металлическими вставками.
Монцкаро невольно нахмурилась, поймав на себе взгляд одной из них, и нырнула за томный изгиб колонны.
Современность с ее открытиями никак не могла оставить религию позади. Может поэтому, священнослужительницы, пользующиеся многочисленными привилегиями, были чванливыми и откровенно зазнавшимися особами. Гордо вздернутые подбородки, насмешливый изгиб губ. Монзе было их даже жаль. Как многого они лишаются, избрав для себя путь служения Солнцу. И как много приходится переосмыслить, чтобы с непритворным равнодушием действовать по принципу «жестокость в рознь жестокости».
Руки танцовщицы двигались подобно мягкой волне. Она дергала длинными паучьими пальцами за подрагивающие струны пламенных отблесков и наконец, разомкнув чувственные губы, так что стала видна щербинка между передними зубами, запела. Клекотом раненой птицы. Булькающим гортанным хрипом. Свистящей отдышкой туберкулезника.
Ржаво перекатывались слова песни, цепляясь о наждачную бумагу языка, срываясь с тонких щедро смазанных кармином губ шипящими ядовитыми каплями.
Лица всех присутствующих невольно дернулись, и эфир очарования на какое-то время спал, чтобы уступить место почти что благоговейному ужасу. Богобоязненному трепету. Монцкаро было плевать на Богов (Иногда их называли Валар, а верховным считался Эру Илуватар, если верить книгам. Но на это ей тоже было плевать. Несуществующие Божки — слишком часто мольбы не доходили до их ушей, чтобы у женщины осталась хотя бы малейшая причина в них верить). Но волей-неволей, даже скорее из давней привычки, подхваченная общей эмоциональной волной, она захлебнулась в ритуальном экстазе. Руки мелко дрожали. Монза сжала их в кулаки и до крови прикусила губу, заставляя себя успокоиться. Всего лишь девчонка, которая поет. Весьма дурно поет, даже скорее хрипит мимо нот так же восхитительно, как визжит жирная свинья, которую вот-вот зарежут. Она тоже чувствует гнилостное дыхание смерти. Холодная липкая капелька пота вдоль позвоночника. Жесткая хватка костлявых пальцев. Судорожно пульсирует жилка на молодой хрупкой шее.
Надо признать, для техногенного общества обычай был достаточно варварским. Призванный показать призрение к смерти и ненавязчиво коротко намекающий о ее непосредственной близости. У жрецов хватает наглости каждый месяц приносить в жертву новую послушницу, скорее всего узнавшую что-либо лишнее или же просто слабоумную, так почему же следующим не может стать кто-то из недовольных? Запросто! Публичные казни уже поднадоели — гораздо интереснее приносить неугодных в жертву жестокому Богу, исправно слепящему с небес, затянутых грязно-желтыми облаками, пылью и обломками выпущенного на орбиту мусора.
Зеркальный купол надежно защищал лишь Центральную Дагоску, подпирающую низко-нависшее небо шпилями высоток, плавно переходил в стеклянный туннель, по которому мчался скоростной алый состав.
Преимущественно в один конец. Из трущоб никто не возвращался и не пытался выбраться. Отдельный мир со своими собственными законами и правилами. Переполненный жизнью до краев, в отличие от сияющих улиц, полных пестро разодетых манекенов.
Храм Солнца находился как раз между, на границе Большой и Малой Дагоски. Бедняки могли прийти сюда по мосту, специально проведенному сюда несколько десятков лет назад, а для зажиточных граждан существовала особая система подземных путей, по которым с сумасшедшей скоростью лавировали электромобили. Но завалы, в связи с особенностями грунта, были столь часты, что власти уже в серьез подумывали о создании промежуточной станции и второй «обратной ветки» скорого поезда.
Но тогда в Большую Дагоску повалили бы нищие, принося с собой болезни, ужасный запах изо рта и нестиранное нижнее белье. Такая уж у бедняков особенность — где бы они не появились, грязь и пушистые шапки плесени начинают множиться с устрашающей скоростью.
— Поклонимся же великому Солнечному Диску и возрадуемся, и наполнятся наши сердца светом и благодатью, ибо лишь по ломкому солнечному лучу возможно дойти до Подземных Чертогов и найти покой. Поклонимся же!
Все послушно преклонили колени и дотронулись горячими потными лбами до пола. Александр рукой поймал изящную ножку юной жертвы и, стянув с лица чадру, коснулся нежной кожи губами. Девушка даже не отреагировала, словно в трансе вознеся руки вверх, судорожно шепча, задыхаясь собственным возбуждением.
— Поклонимся же.
Ловкие пальцы умело справились с застежкой, и плетеный мифриловый браслет скрылся в просторном темном рукаве. Александр, стараясь не переигрывать, вновь рухнул на пол и шипяще зашептал: «Поклонимся же, поклонимся же великому Солнечному Диску…»
Монза фыркнула, когда он, вставая, подмигнул ей, а рот мужчины растянулся в самодовольной ухмылке. Она проиграла спор. Что же, чего еще стоило ожидать от ее обожаемого брата — воровать он умел лучше всех. Жизни в том числе.
Может все началось именно тогда. Слишком сложно уследить за человеком, которому безоговорочно доверяешь и которого привык слушаться, как свое собственное ехидное эго. Религия не мешала. Отравляла медленно и незаметно. Липкими путами сковывала сознание. Александру она казалось приторно сладкой и единственной вероятной, даже тогда, когда он бредил, а Монцкаро обнимала его голову руками, неловко целовала его лицо, прося успокоиться.
Долбанный он урод. Из-за какой-то девчонки, вогнавшей его в религиозную нирвану, испоганить жизнь себе и единственному близкому ему человеку. Уж лучше бы травы дернул — ее хотя бы поставляют им по дешевке, в память о старых долгах.
Собственно, если вы имеете дело с Александром, не стоит забывать, что единственный по-настоящему близкий ему человек — он сам.
Небо над Карнингулом было необыкновенно звездным. Сидеть на каменном полу Монцкаро не нравилось, но никакого мало-мальски пригодного для употребления стула не нашлось. Мужчины самозабвенно набивали животы жирной свининой, а Монза задумчиво сверлила взглядом темный треугольник в просвете арки. Этакий щедро смазанный смолой лоскут бархата с налипшими на него светлячками. Женщина шевелила большими мальцами на ногах, ощущая, как соразмерно количеству выпитого в груди распространяется приятная легкость, граничащая с порывами безумца. Она кривила губы и хрипло смеялась, когда кто-нибудь, Кили, Фили или другой гном с странным именем грязно и грубо шутил, перерывая это дело смачной отрыжкой.
Нежного пения эльфов почти не было слышно. Чистые глубокие голоса сливались с шелестом золотых и пурпурных листьев, журчанием водопадов натянутым упругим низким звоном, что издавала пригибающаяся к земле сочная зеленная трава. Монцкаро чувствовала эти пульсирующие волны кожей, и от того лишь сильнее пьянела.
Черт возьми, если бы в Дагоске было такое винище, ей бы не нужен был никто, кроме верной сестры-бутылки. В такие моменты можно было очень легко понять пьяниц. Алкоголь заполнял собою трещины в их душах, стирал печали, и от того они были как дети, счастливы, но радостью печальной и надрывной. Словно повисли на зубной нити над пропастью.
— Хэй, Монза! Расскажи нам о своем брате!
Монцкаро недоуменно моргнула и рассеянно поймала взгляд гнома в шапке. Дьявол знает, как его зовут. Может так и называют «Эй ты, который в идиотской шляпе». Сейчас главное не запутаться в собственном вранье, иначе Александру грозило обзавестись рядом не самых лестных характеристик.
— Мой брат, он, — для начала надо было вспомнить, как она его обозвала, — самый странный человек на свете. Противоречивый и неимоверно жестокий. Тараканов давит глазом не моргнув. А еще, — Монцкаро картинно махнула рукой и хихикнула, решив не лгать, а лишь выдавать правду малыми приукрашенными порциями — мы любим друг друга!
— Ну это естественно, — заметил Глоин и почесал бороду, — странно было бы, если бы брат не любил сестру. Если учесть, что вы потеряли отца.
— О да, — активно закивала женщина, только что вспомнив о существовании энного, — большая потеря. Но вы не поняли меня, совсем.
На мгновение лица присутствующих застыли, как страшные восковые маски.
— Что… прямо вот так вот и любите? — севшим голосом поинтересовался Нори.
— В Хараде это нормальная практика, уходящая корнями в глубокую древность. Мой отец взял в жены свою младшую сестру, и А… нвелла она родила, когда ей было всего четырнадцать лет. Харадрим испокон веков было мало, так что кровосмешение скорее приветствуется, чем порицается.
— Мерзость какая!
Все дружно вздрогнули и поспешили забыть чуждую их пониманию информацию.
Монза прикрыла глаза и улыбнулась, широко, скалясь кривоватыми зубами в пустоту.
Любила или брат? Похоже, ответ был слишком очевиден. Лгать даже самой себе не получится. Их общий мертвый сын. Их мать, которую Александр собственноручно убил, полюбовно приложив кирпич к голове, раз пять. Слишком много косяков, чтобы прощать их крови своей. Слишком мало заслуг.
Да, скорее всего, это просто дело привычки — самоотверженно любить его. Клещ, вцепившийся в сердце.
Песни эльфов зачастую печальны, ибо многие из них так долго прожили под светом звезд, Луны и Солнца, что успели познать великое множество горестей, что оставили отпечаток в их сердцах.
Хмельной голове чужда спокойная песня, тягучая как мед, так что они: Монза, гномы и икающий хоббит принялись распевать на свой лад, кто про что хотел. Бородачи пели про золото, Бильбо — про полную кладовую (тут его тексты были очень близки к завываниям Бомбура), Монцкаро осторожно напевала на харадриме песенку про ёжика*. Потрескивало пламя на поленьях.
Им было хорошо, как смертельно больным в самую последнюю ночь, когда лихорадка еще не успела сожрать разум, и тело ощущается лопнувшим мыльным пузырем, способным на многие невиданные ранее вещи. Сладостное забытье, перед тем как их вновь швырнет в неблагоприятные условия под перекрестный огонь взглядов врагов и лихих тварей.
Сегодняшняя ночь была своеобразным отпусканием грехов, последней возможностью ляпнуть вонючим корректором на собственные воспоминания. Остаться или, отринув себя, двигаться дальше?
И какую часть себя отринуть? Настоящую или заплывшего жирком, жаждущего покоя и служек слизня, что живет в каждом из нас и только и ждет, чтобы прибрать к своим коротеньким бородавочным четырехпалым лапкам рассудок?
В любом случае, выбор — лишь дело привычки. Как вино, бездумные взбрыкивания ногами влево-вправо и предательское желание разреветься.
Монза выпила еще один кубок залпом.
До дна. За сомнения, которые она отпускает.
Смог шумно вздохнул, мощным движением лапы разбивая гору монет на отдельные золотые «осколки».
____________________________________________________
* отсылка на книги сэра Тэрри Пратчетта. Неприличная песня про ежика — один из главных мемов цикла про ведьм. Причём везде упоминается только в виде полунамёков, что оставляет фанатам простор для творчества.
Глава шестая
Вдох. Выдох.
Он не мог этого объяснить, однако изо дня в день по отношению к окружающим его людям Александр испытывал лишь острое чувство жалости. Это еще можно назвать презрением, если вам так будет угодно: в харадримском не так много слов, чтобы пестрить синонимами. Вереница лиц смазывалась в его сознании, превращаясь в плоскую, кривящую рот в темно-алой беззубой ухмылке восковую маску. Мелочные люди с мелочными проблемами обступали его со всех сторон, касались кожи влажными прохладными ладонями. Это было, по меньшей мере, отвратительно. Может поэтому он стал вести свой дневник, названный при печати «Последней здравой мыслью уходящего века». Многим позже, эти обрывочные заметки разошлись небольшим тиражом по провинции, но дальше продажа не пошла: аналогичное название на вестроне звучало как «Плетёнка с молоками» с рекордным количеством звуков «пш», «фхр» и «yjě», что вызывало у знающих язык приступ нервного хрюкающего смеха.
Первой и основополагающей записью была краткая размашистая надпись в углу листа: «Боги мертвы». Нет, Александр был верующим — образ Солнца (Пламени) вселял в его сердце щемящий восторг. Эта была просто фраза, крутящаяся в голове, ничего ровным счетом не значащая. С таким же успехом он мог бы начеркать ромб в перспективе или пририфмовать дибильник — морозильник. Что уж там, давно сгнившие во времени имена и лица за ними могли быть использованы, чтобы как-то пометить этот значительный факт — дневник начал писаться. Много воды утекло с тех пор, как эльфы покинули земли на своих кораблях, и все народности перемешались, вырождаясь в новую безобразную, но все же человеческую, расу. По крайней мере, каждый из них считал себя человеком, а это, по мнению аналитиков – было самым главным. Если, скажем, долго и упорно мнить себя пухлой ворчливой таксой, со временем вы начнете в нее превращаться. Не физически, конечно, — метаморфозы были и остаются умением недоступным — но морально, на уровне лениво текущих мыслей. И в этот момент уже происходит совершенно невообразимое: не «вода принимает форму сосуда», а как раз наоборот — тело начинает изменяться. Скрежещут шестеренки, сосуды разбиваются на осколки и вновь восстанавливаются за считанные мгновения, принося с собой нечеловеческую боль и полнейшую дезориентацию.
Просто в какой-то момент вы начинаете походить на толстую слюнявую волосатую сардельку, жевать носки и задумчиво тыкаться носом в чьи-то потные, мозолистые, но горячо любимые пятки.
Собственно сама Монза этот дневник никогда не читала. Зачем, если она и так знает своего брата как облупленного? Ей нравилось так думать. Острые контуры лица, упрямо сведенные брови, темные глаза, пылающими углями сводяще ее с ума — все это она хорошо знала, могла узнать в неясном наброске, блеклой тени. Даже сквозь сон чувствовала дразнящий нос запах мускуса, хозяйственного мыла, крови и зира — благовония, что применялось в храмах во время ведения вечерних церемоний: экстракт привезенных издалека цветов и нежными белыми листьями, просвечивающими голубизной; сандаловое и гвоздичное деревья, можжевельник и «Камфора». Последнее особенно дурманило сознание (жрицы далеко не были так просты, как могло бы показаться: все разжигающиеся в пределах травы обладали успокаивающими, если не наркотическими, свойствами и душным запахом. Как следствие, люди меньше думали и становились гораздо более сговорчивыми, что касалось проповедей и согласием с преподносимыми истинами.).
Вдох.
Выдох.
Сегодня ему особенно нездоровится. С самого детства Александр был слишком худым и изящным для мальчика, чем-то даже похож на пустынную хищную птичку — крискин, с темными гладкими маслянистыми перышками и острым клювиком, которым удобно убивать змей; бусинки янтарных глазок почти не мигают и смотрят внимательно, кажется, с человеческой ясностью. Лицо Александра бледно, глаза подернуты блестящей пленкой, как у чахоточного — вечно они у них влажные — и от этого чадра кажется облепившей нос и тонкую трещину рта нефтяной пленкой, в которой юноша задыхался.
Монза обычно не ходила в Храм. Но сегодня пошла. Сама не знала почему. Потому, что сейчас Александру требовалась поддержка, а может от того, что опора требовалась ей самой. Ему было больно, но ей — в сто крат больнее. Его ярость и беспомощность наслаивались на ее собственную и приумножалась в издевательский оскал. Монцкаро стиснула зубы до боли в скулах. Пестрое полупрозрачное одеяние, перехваченное под маленькой упругой грудью тонким поясом из узких металлических пластин, смотрелось несколько нелепо в купе с кудлатыми черными волосами, доходившими своей длиной почти до пояса, и создавало странный, будоражащий контраст.
От множества свечей было жарко, запах трав въедался в легкие, и у девушки кружилась голова. Неловко переступая с ноги на ногу на холодном полу, она старалась не сильно глазеть по сторонам и ободряюще коснуться руки своего брата. Когда ей это все таки удавалось, он хмурился, что есть силы сжимал ее пальцы, стараясь причинить боль, и отходил на незаметный шаг в сторону. Монза подавила вздох. Сквозь ткань выпирали затвердевшие от холода, оплетающего голые ноги от темно-зеленого пола прозрачной волной, соски. Небритый мужчина слева сглотнул слюну.
Ну же.
Вдох.
Выдох.
Если бы он был ублюдком — даже это можно было бы понять и простить матери. Проявления чувств — не то, что всякий способен в себе контролировать. Любовь и страсть не могут быть предосудительными, так как тело — в первую очередь, тело, и его потребности всегда значительно перевешивают над нематериальными. Была бы у его матери, нежной и ласковой матери, потребность в чьем-либо теле, сексе — он бы простил.
Нет.
Нет. Нет. Нетнетнет.
Нет, черт подери!
Его мать, его настоящая мать (о, каким горьким сейчас казалось это слово, разносимое по нервам едкой кислотой) носила дорогие шелковые одежды, в ее волосы вплетались бусины, а тело расписывалось хной от лица до пяток. В метаниях между Солнцем и низким, совершенно обыкновенным мужчиной, который в ее глазах приобрел новые громкие имена — Влюбленность и Обязательство, в конечном итоге привели ее к точке невозврата. И она совершила неверный выбор.
По принятым у служительниц Культа законом, впавшая в грех послушница обязана была родить и убить своего ребенка до третьего вдоха — это было чем-то, что подвело бы черту под пунктом «Исторгнуть из себя скверну». Верно говорят, что религия и здравый смысл почти так же несовместимы, как кефир с хамсой.
Или все же… Ну да не важно.
Самое, пожалуй, напрягающее было то, что Александр не мог понять, на кого он, собственно, держит злобу. На мать? На женщину, что он называл и называет матерью? На самого себя?
Нет, он не мог ненавидеть никого из них, кроме себя самого. Юноше претила его жалкость и бесхребетность. С самого начала его душой и жизнью вертели, как хотели. Он уже не мог быть уверен, что он — это он, и существует именно тем, кем должен или мог бы стать. О Пламя, почему же он не умер? На кой черт небу потребовалось, чтобы этот жизненный путь был пройден?
Терпко пахло лавандой. Сознание мутилось и рассыпалось сияющими искрами.
Собственно, это было скорее похоже на дурную насмешку богов. Словно Кто-то с рогами проиграл Некому в белой рясе и гирляндой, вплетенной в волосы, отчего ушные раковины подсвечивались сзади то синим, то красным, то нежно-зеленым цветом, в карты. Просто и одновременно с тем чернушно смешно.
Патриархат — вещь заразная. И как правило, если первым рождался не мальчик, на женщину падал несмываемый позор, а муж ее больше не мог считаться важной шишкой на сосне общества. Может поэтому бедняг держали в цепких путах страха, и все они, буквально поголовно, скорее бы покончили жизнь самоубийством, чем признали девочку, красненькую, горячую, сморщенную, плачущую, отвратительную в своей беспомощности своим первенцем.
А еще была идиотская навязчивая идея кровосмешения — брак в состоятельных семьях заключался лишь между братьями и сестрами. Бытовало мнение, что чувства к близкому родственнику по природе своей гораздо сильнее, чем любовь к постороннему человеку. Серсея так не считала. Два этих фактора сыграли ей на руку.
Девочка.
Ей сказали, что это девочка.
А она даже не знала, радоваться ей или рыдать. Получилось только слабо всхлипнуть и откинуться на спинку светло-голубой кушетки. Она чувствовала себя опустошенной, разбитой. Тонкий мяукающий плач ребенка (Ей принесли его спустя несколько часов после родов. Она не знала, хорошо это, или плохо. Девочку унесли — сожаления не было.) не вызывал у нее никаких чувств, кроме пространственной отрешенности. Серсея лишь мельком взглянула на нее, но стало неприятно. Сосущее между лопатками ощущение.
Век паровых машин. Почему они добились столько многого в науке, но до сих пор не могут определить пол ребенка до его рождения?
Почему, черт возьми?!
— Мне очень жаль, — голос медсестры доносился как сквозь плотные стенки аквариума, наигранно сочувствующий, — Ребенок и правда замечательный. Малышка очень красива.
— Что толку от красоты? Красивые обречены быть или глупенькими, или глубоко несчастными. Уж лучше бы она была кривоногой, с несоразмерно большой головой.
И мальчиком.
Медсестра дернула изящными плечиками и мягко улыбнулась.
Красивая. Глупая. А значит, параллельно, является обладательницей длинного языка.
— И все же вам очень повезло. Слишком много сейчас рождается ущербных уродцев или, — девица загадочно повела бровью, так что Серсее стало даже немного жутко, — без минуты трупики, иногда до того бездарные, что даже умереть не могут как надо. В соседнем зале от вас девчонка родила, четырнадцати нет еще. Из этих, — она сделала до того красноречивое ударение на «этих», что у женщины не осталось никаких сомнений о принадлежности девочки.
«Служительницы Культа» — это не было принято произносить в слух. Как-то даже неприлично.
— Слабенькая, худенькая, как алюминиевый проводок, — продолжала щебетать сестра, — Мальчонку родила, да сразу увезли её. Сказали, сами придушите гада. Да ни у кого из нас рука не поднялась, такие у него ручки маленькие, кудряшечки…
Дальше она уже почти не слушала.
Слова слетели с пересохших губ быстрее, чем она успела осознать всю безумность идеи.
— Отдайте мне. Вы ведь все равно его убить собрались — отдайте. Зачем вам чей-то ненужный ребенок? Мне он важнее! Отдайте! Отдайте, отдайте, отдайте, отдайте, от…
Словно в бреду она схватила девушку за полы халата, шептала без остановки.
Знаете, как заедает в патефоне пластинка? Чуть похрипывает, болезненно визжит на фальшивых тонах. Серсее показалось, что наконец ее жизнь начала звучать как надо. Игла пошла по нужной траектории.
Но винил треснул. И ее обвинили.
Пожалуй, в этом Александр, не задумываясь, был с ней схож — в его сердце не было ни грамма сожалений. Для приличия напустил мрачный вид на пару часов, сплюнул и отпустил. Простая схема из трех ступеней.
Лишь многим позже он сумел сформулировать для себя настоящую конечную цель своих поступков: месть. Не за себя, нет — глупо мстить за себя, от этого не становится теплее зимой, в желудке не прибавится еды, в голове — мозгов. Мстить за Монцкаро было гораздо увлекательнее. Своего рода игра в героя, повелителя судеб.
А Саурон стал конечным воплощением идеи «несуществования».
Родиться для того, чтобы не рождаться вовсе. Что же, звучало очень даже неплохо.
Жить — пройти путь к цели, которую наметила душа, не обретя тела.
«Жить, чтобы любить Александра» — коротко записала Монза, кивнула, удовлетворенная этим выводом, и спрятала огрызок карандаша вместе с грязным пергаментом на груди. Имитация корсета идеально поддерживала её, так что пространство получалось как раз таким, каким требовалось — самым что ни на есть держательным.
После дикой погони сквозь пещеры, ливней, голодовки и прочих бедствий мирная тишина сада Человека-Медведя казалась почти нереальной. Правая рука сильно болела. Монцкаро уже почти свыклась с этим постоянным пульсирующим ощущением и научилась отодвигать его на параллельную волну осознания действительности. Боль как бы была, и ее как бы не было. Если приводить на конкретном примере, она была подобна Монзе в этом саду. Среди старых стволов «райских яблочек» — они были такие маленькие, что на ладони могло за раз поместиться до пяти штук. Монза готова была поклясться, что из них получился бы отменный сбитень! — женщина была совсем одна наедине со своими мыслями. Однако незримого присутствия мужчин вокруг никто не отменял.
Гномов не было видно, но зато было отлично слышно. Монцкаро всегда думала, что она тяжело ходит. По сравнению с ними она порхала над землей как фея-бабочка, что весит меньше пуха и переливается на солнце всеми цветами радуги. Берем во внимание, что данный вид злобных магических созданий не имел места в замысле Эру, а посему Монзу на фоне гномьей мощной поступи не было слышно вообще.
Странные все же создания. По лесу передвигаются проворно, как лисы, даже отъевший неимоверно огромное брюхо Бомбур проявлял завидное ловкачество. Но сейчас, когда выдалась краткая возможность отдохнуть душой и телом, сделались вдруг громоздкими и неуклюжими. Как и все обыкновенные мужчины.
Монза дремала. Локоть дергал и саднил. Хотелось отрубить себе руку, но куда в этом мире без руки? У Бифура вот (кажется, ей все же удалось запомнить их всех по именам. Иногда путалась, проще было оставить клички, но это уже было из ряда вон. Они столько раз спасли ее шкуру, что стоило бы выучить фамильное древо каждого. Но она и свое не удосужилась должным образом изучить, не хотелось тратить время на какие-то глупости) топор в голове и ничего — бегает, ругается. Нормальный парень, если эта формулировка уместна.
Смех. Крики. Трава.
Вдох.
Да, пожалуй ей еще никогда не было так хорошо. В Дагоске всегда было нечем дышать, а освещение давали лампы. Их было много: от больших до совсем маленьких, которые можно было повесить на лапку муравью как наручные часы. Небо заволокло непрекращающейся пыльной бурей. Потому ли харадрим никогда не покидали своего континента? Их просто отрезало.
А тут было солнце. Слишком свежий воздух, слишком много простора. Жуки, шевелящиеся у нее под спиной, журчание воды, фырканье пони, отдышка у собак, мягкий топоток овец, терпкий запах коры и солода, жужжание пчел. Так много всего, в чем Монза растворялась без остатка, чем заполняла трещины и перестраивалась. Валялась пластом под стволом дерева и менялась где-то на клеточном уровне.
— Пойдешь смотреть маленьких уток?
Женщина лениво приоткрыла один глаз. Шапка Ушанка загородила собой пол неба. Монза недовольно поморщилась и неловко плюнула вверх. Впрочем, неудачно — смачный сгусток слюны шлепнулся ей прямо на щеку.
— Чего?
— Парни нашли уток. А ты и так целыми днями спишь, хоть порадуешься. Все девушки любят уток, — как бы между прочим добавил Бофур и заразительно улыбнулся себе в усы.
Ну вот. Целительного эффекта яблочного сада как не бывало.
Монза скривила лицо и оскалилась.
— Вот еще! Дела мне нет, кроме как на ваших крутрок смотреть.
— Уток, — поправил ее гном, а замет ему пришлось повторить это слово еще несколько раз, чтобы Монцкаро смогла произнести его относительно правильно, — птицы такие. Не видела что ли никогда?
Наигранное презрение во взгляде было ему ответом.
И тут его пронесло.
Нет, честно, как можно так громко смеяться?
Монза еще сильнее скривилась, силясь не начать хихикать от уморительности зрелища и нервного подтачивающего необъяснимого стыда.
— Хэй, Фили, — окликнул он оказавшегося неподалеку торинова племянника, — Монза-то не знает, что такое утка!
— Серьезно?
Теперь уж откровенно ржали оба. Щеки невольно залил румянец. Велика беда — не видеть уток, но из уст гномов это звучало как-то даже оскорбительно. Этакие неотесанные, а еще смеются над ней.
Был бы тут ее брат, он бы…
Ей показали и уток, и накормили медом до аллергической сыпи. Научили выплясывать, лихо выстукивая ритм ногами.
Это были четыре легких дня под сенью райских яблок, пока что еще далеко от мрачной тени Лихолесья.
А потом Торин сказал, что они выступают на рассвете.
Какая-то неприятная традиция. Почему, скажем, нельзя идти после завтрака, когда все успеют напоследок набить животы медовыми лепешками, или ближе к вечеру, чтобы нагуляться вдоволь, выспаться, отдохнуть. И да, съесть еще больше вкуснятины.
Неприятная традиция нигде не задерживаться.
«Жить, чтобы вернуться»
Выдох.